По дороге в Ярославль, когда мы ехали защищать наш проект по Карабихе в облисполкоме, в общем вагоне архангельского поезда я наблюдал за группой демобилизованных солдат.
Их было десятка полтора. В расстегнутых мундирах, а некоторые уже в штатском, они веселились вовсю: пили, хохотали, бродили по вагону, знакомились с девушками, возбужденно пересаживались с места на место. Долгожданная и непривычная свобода ударила мальчишкам в голову. Смотрел-смотрел я на них (а мы тоже пили: начали еще на вокзале, вместе с Подъяпольским, который нас провожал), потом подошел к ним и говорю:
– Э, – говорю, – кто из вас выйдет со мной в тамбур?
Поднялись сразу трое – решили, видно, что я драться их вызываю. Вместе со мной вышел в тамбур и Кеслер (подстраховать меня на всякий случай). В тамбуре мы закурили и разговорились. Выяснилось, что все они архангелосы, отслужив в Белоруссии, возвращаются домой. Охотно, наперебой, они рассказывали про теперешнюю армию. Потом я задал главный вопрос:
– Хорошо, в Белоруссии. А если бы в Афган вас послали?
– Ну, что ж, служили бы в Афгане…
– Как! – возмутился я (а я был в том блаженном состоянии, когда все понимаешь и все можешь объяснить). – Как! Участвовать в войне, развязанной кучкой тупых негодяев! Воевать против народа, которому мы, «освободители», «интернационалисты», на хрен не нужны! Быть оккупантами, карателями!..
Ребята слушали меня сочувственно. Славные, неглупые поморские рожи…
– Это все правильно, – задумчиво проговорил высокий красавец, к которому преимущественно я обращался. – Но ведь откажись я – меня же в тюрьму посадят.
– Ну и что?
– А в тюрьме сидеть – стыдно.
– Так это смотря за что, – продолжал я настаивать. – Ведь за правду же! Толстой, например, мучился, что не пришлось ему отсидеть за свои убеждения…
– Стыдно в тюрьме сидеть, – твердо повторил он.
С горечью приходится признать: нет у нас гражданского мужества. (Американские парни, например, протестуя против войны во Вьетнаме, демонстративно жгли свои военные билеты перед Капитолием.) Впрочем, сын мой Митька, когда его призвали, в ответ на мой вопрос, перед самым прощанием, сказал: «Туда – ни за что не пойду». И я уверен: сдержал бы слово.
Когда об этой неправедной войне заговорили наконец в средствах массовой информации, одна из первых передач, как помню, была посвящена вернувшимся оттуда несчастным искалеченным мальчишкам, проходившим реабилитацию в каком-то госпитале. В одном отделении с ними оказался ветеран Великой Отечественной, рана которого заставляла его ежегодно ложиться на лечение. И вот дурак репортер принялся радостно сколачивать сюжет этакого «окопного братства», так сказать, преемственности воинской славы. Контуженные, психически надорванные калеки, явно не понимая,