– Как зовут?
– Никитин, Алексей Степаныч, – сказал высокий.
– Худолеев, Иван Матвеич, – это низенький.
Парень на крыльце молчит, будто его это не касается.
– А тебя как зовут?
– Мишка.
– А фамилия? – Столетов.
– Ты где же это ботинки потерял?
– Переправлялся через приток, да утопил.
Он сидит встопорщенный, неумытый.
– По тебе не скажешь, что ты у воды бываешь.
Он молчит.
– С лотком работал?
– Немного знаю.
– Ну, посмотрим…
Векшин написал ему записку.
– Вот, получишь ботинки в счет зарплаты, белье, телогрейку и сейчас же в баню. Чтобы «табуны» здесь не водить. Повеселевший Столетов попросил еще три рубля на обед, а когда ушел, Худолеев сказал:
– Вы с ним построже. Он из заключения недавно.
То, что Столетов отбыл год за безбилетный проезд в товарном вагоне, Векшин уже знал, как и то, что Никитин прислан с прииска по просьбе Черныша, но он знал также и то, что в сезонной работе очень трудно найти хороших промывальщиков. Кадровые рабочие, как правило, все на приисках и промывальщиков обычно приходится набирать из остатков бывшей приискательской вольницы. Народ это ненадежный, работать с ними надо иметь навык.
Он сделал вид, что не обратил внимания на предостережение Худолеева, а сам подумал:
– Посмотрим еще, что ты за птица.
День выезда был ясный, но встречный ветер гнал волны против течения и они, захлестывая через палубу, заливали в трюм катера. Трюм был грузовой, не приспособленный для пассажиров. Верхняя часть его возвышалась над палубой и была обтянута по металлическому каркасу брезентом. Дверца тоже была брезентовая, на застежках и почти не спасала от воды и холода.
Геологи на груде вещей жались друг к другу. Одна только Любовь Андреевна, примостившись на ящике около выхода, пыталась в щель просматривать берега. Волосы выбились у нее из-под платка, лицо и руки мокрые, по брезентовой куртке струится вода. Векшин смотрит на нее и вспоминает первую встречу. Тогда она была причесана, в форменном кителе… Впрочем, все тогда выглядели иначе. Надежда Николаевна тоже носила форму, а теперь сидит завернувшись в одеяло. Володя Доброхотов покрылся шинелью. Только Валька Жаворонков сидит в своей неизменной куртке и альпинистских ботинках, показывая, что ему нипочем ни холод, ни вода.
Очередная волна перекатывается через тент и хлещет через щели дверцы. Голубева стряхивает воду с колен и торопливо что-то записывает. По палубе грохочут чьи-то сапоги. Старшина кричит:
– Принимай конец…
Шум мотора затихает, слышно, как за бортом плещется вода. Катер мягко толкается в грунт. Застежки намокли и никак не хотят расстегиваться. Наконец, дверца откидывается и вслед за Голубевой Векшин вылезает наверх.