Граф тылом перчатки потер морщинистый лоб и, ударив коня стеком, отдался скачке. В какую-то секунду ему почудилось, что время исчезло, словно оно слилось и растворилось в прозрачном пространстве… исчез и он… И уже откуда-то сверху, с высоты птичьего полета, сквозь пряди седых облаков… он вдруг узрел растянувшиеся на марше многоверстные колонны своих войск, обозы маркитантов, выгоревшую добела парусину армейских фургонов, артиллерийские упряжи и мерцающие стволы тяжелых орудий… И все это огромное, надсадное движение и, казалось, весь мир из конца в конец − стал виден его взгляду; все до самого «края» − до пугающей человечество бездны, имя которой Смерть.
Граф вздрогнул и обернулся, хватая взором свои полки. Был полдень, жара стояла невыносимая. Пехота сквозь подметки сапог чувствовала раскаленный щебень старого тракта. Переход из Ташки-чу до Внезапной был не менее тридцати верст. «Цварк, цварк, цварк…» − гремел монотонно-чугунный шаг егерей; известковая «пудра», взрываемая тысячами ног и копыт, клубилась и дыбилась над раскаленными штыками, лезла в нос и рот, въедалась в мундиры и волосы, так что нельзя было разобрать их цвета; смешанная с потом, она штриховала лица грязью, превращая их в чумазую, однородную плоть.
Воронцов прикрыл от слепящего солнца веки и тут же был захлестнут, заверчен волною всепоглощающего беспокойства. Покуда он сам, по своей воле, шел на риск и гибель, покуда он держал «вожжи судьбы» в собственных руках, ему дышалось легко и на сердце было бравурно… Но сейчас его, командора44 − огонь и меч Империи на Кавказе, − будто бы подменили. И эта ошеломляющая перемена в его душе, в состоянии мысли потрясла графа. Ему казалось, что он уже не скачет, куда хочет, а его везут − куда хотят. Не он решает, а за него… и он не вправе сделать даже свободный выбор: жизнь или смерть, как другие… Ему непременно подскажут, направят в нужную колею…
Михаил Семенович снова порывисто обернулся, затем посмотрел на ехавших рядом адъютантов, и они привиделись ему не то золочеными тенями, не то бездушными куклами, ряженными в серебро, как и он сам. Граф урезонивал себя правдой, что все они имеют язык… и не мог! − все положительно виделись ему немыми; мучился вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют, и не мог! Рты раскрывались, что-то звучало… потом они кивали друг другу, разъезжались, и снова мелькали тени, и вновь сгущалась пустота.
«Пресятая Троице, помилуй нас… Господи, очисти грехи наша… Владыко, прости беззакония наша… Святый Боже, посети и исцели немощи наша, имени Твоего ради. Господи, помилуй…» − трижды скрепил молитвой свои уста граф и перекрестился; стало как будто легче. Безумие