«У тебя в руке резец Праксителя», – уверял его Бестужев.
«Чудотворец и чародей», – восхищался Рылеев.
Вокруг его произведений разгораются споры. Каждую его новую вещь ждут с нетерпением – это всегда событие. И Пушкин пишет, пишет, пишет…
И вторая.
Отгремело декабрьское восстание.
«Тон общества менялся наглазно, быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно». (А. Герцен).
Все, кто жадно ловил каждое его слово, далеко в Сибири. И стихи уже некому, да и не надо переписывать: во-первых, опасно, а потом вон их сколько печатается в многочисленных журналах.
Появилось множество поэтов, похожих на Пушкина. Немножко лучше, немножко хуже. Усвоив легкость, гармоничность пушкинского стиха, так полюбившегося публике, они писали о вещах понятных, приятных и, главное, неволнующих – все так устали от всякого рода волнений. И их любили, и их ласкали. И даже такие знатоки поэзии, как Жуковский и Вяземский, иногда отдавали им предпочтение. Общая атмосфера так бывает заразительна.
Известный русский историк, С. М. Соловьев, писал о том времени и Николае I:
«Все люди были перед ним равны, и он один имел право раздавать им по его произволу способности, знания, опытность в делах. На это нужды нет, что он беспрестанно ошибался: он не отставал до конца от своего взгляда и направления, до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня по милости божьей. До конца не переставал окружать себя посредственностями и совершенными бездарностями, произведенными в великие люди по воле начальства по милости императора. Не знаю, у какого другого деспота в такой степени выражалась ненависть к личным достоинствам, природным и трудом приобретенным, как у Николая; он желал, подобно известному безумному императору, чтобы народ имел одну голову, которую можно было бы отрубить одним ударом; он хотел бы другого – возможности одним ударом отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем».
И… Пушкин. Пушкин, который при всем старании не мог прикрыть своих ушей камер-юнкерским мундиром, они у него торчали так же, как из-под колпака юродивого в «Борисе Годунове». От оставался самим собой, хотел он этого или не хотел, он выделялся.
Он стал несовместим со временем – вот основная драматическая коллизия этого периода. Пришелся не ко двору и не ко времени. Как поэт уже перешагнул в будущее. Как человек бился и карабкался и еще больше увязал под грузом собственного гения среди окружавшего его безвоздушного пространства, житейской пошлости, постоянного безденежья, журнальной травли,