– Хочу черемухи! – заорала я.
– Я тебе сейчас сам нарву, только не ори, – обещает отец, чувствуя на себе любопытные взгляды прохожих.
– Сама хочу нарвать! – дохожу я до поросячьего визга, но, чувствуя, что ходунки продолжают вместе со мной неумолимо плыть в отцовских руках к сеням дома, сдаюсь.
– Пап, я больше не буду, отпусти! – ходунки плавно опускаются на землю.
– Том, скажи, зачем я, по-твоему, сделал калитку в сад узкой?
– Чтоб мы с Серегой не лазили, – отвечаю я, упомянув двоюродного брата, на полтора года младше меня.
– Ну, если Сергей один войдет в сад, он не сломает цветы, а вот ты своими ходунками все попортишь. Поняла? – спрашивает отец.
Я покорно киваю головой.
– Гуляй во дворе, и чтобы ни в саду, ни в огороде я тебя больше не видел. Увижу, что ты опять куда-то залезла, посажу в коляску, – ставит условие отец.
В ответ я фыркаю, но протеста не выражаю – сидеть в коляске радости мало, я не могу в ней передвигаться самостоятельно.
Все в округе знали, что в нашем доме растет больной ребенок. Хотя ко мне, резвой и активной, определение «больной ребенок» никак не подходило. Другой вопрос, что при всей резвости и активности я не умела вставать и ходить, не могла садиться сама, и руки были подвластны мне не полностью. Однако, благодаря ходункам, которыми управляла лучше, чем своим телом, я легко осваивала пространство. И ощущала их как нечто неотделимое от меня, а не как неуклюжие громоздкие подпорки. С едой тоже были проблемы: я научилась самостоятельно есть только твердую пищу, поднеся кусочек ко рту, но не могла есть ложкой и пить из чашки – роняла и расплескивала.
Сегодня, в зрелом возрасте, я, конечно, вижу своё детство все в другом ракурсе и понимаю, насколько непросто было родителям иметь больного ребенка в то дикое по отношению к инвалидам время. Хотя и по сей день ребенок-инвалид часто воспринимается российским обществом как какое-то неправильное и неверно запрограммированное существо. Но я думаю, что матушка-природа всё равно умнее человека. И если рождается ребенок-инвалид, это означает, что природа хочет этим что-то подсказать человечеству.
В то далекое советское время – вторую половину пятидесятых, шесть счастливых лет с моего рождения до отправки в детдом были самым светлый отрезком моей жизни. Но этот отрезок закончился, благодаря трём буквам ДЦП, гвоздями вколоченным в мою биографию и расшифровывающимся как «детский церебральный паралич».
В моей карте был написан безысходный диагноз «поражение ЦНС». Теперь я знаю, что «поражение ЦНС» – очень расплывчатый диагноз, не уточняющий, что именно поражено в центральной нервной системе. Однако его оказалось достаточно, чтобы навеки изолировать ребенка от большого мира и упечь в специализированное закрытое учреждение.
За какую провинность мне был уготован этот крест? Только спустя полвека я ответила себе