Когда слово «гений» стало синонимом творческого человека или творческого начала внутри человека, рано или поздно интерес к произведению должен был пробудить интерес к личности, его создавшей. С Гёте начинается культ автора. Фигура автора затмевает славу произведения, а его жизнь отныне сама воспринимается как своего рода произведение искусства. Такому представлению способствовала и личная харизма Гёте, однако же по сути оно возникало из характерной для «Бури и натиска» идеи, что творческий потенциал первичен по сравнению с формами, в которых он находит свое воплощение. Как велики наши возможности, когда их не нужно протаскивать сквозь игольное ушко реальности! В отношении поэта это можно истолковать и так, что личность как воплощение возможности важнее своих творений. Настал звездный час подающих надежды! Так сложился новый культ личности, который не мог достичь максимальной мощности лишь в силу того, что слишком многие хотели называться гениями.
Гёте и в самом деле был гением. Его гениальность признавали, хотя бы даже неохотно. Более того, им гордились перед зарубежьем. «Все, что я у Вас читал, – пишет Гёте Кристиан Фридрих Даниель Шубарт, – восхищает меня и наполняет мое сердце благородной гордостью за то, что мы можем противопоставить зарубежью человека, которого у них нет и в их добровольном окостенении никогда не будет»[464].
Что касается самого Гёте, то его этот ошеломительный успех напугал. В душевном волнении он написал роман, не предполагая, что он вызовет такое волнение в читательской среде. Неприятным последствием стало и то, что отныне основная масса читателей видела в нем – причем едва ли не до самой его смерти – исключительно автора «Вертера». Даже Наполеон во время их встречи в Эрфурте в 1808 году заведет разговор об этом романе, который, как он уверял, он прочел семь раз. В стихотворении «К Вертеру» 1824 года, а именно в строке «Тебе – уйти, мне – жить на долю пало»[465] проскальзывает невольная ирония, ибо Вертер и в самом деле не хотел уходить. Гёте просто-напросто не мог избавиться от своего раннего гениального творения.
Немало хлопот доставляло ему и назойливое любопытство некоторых читателей, воспринимавших «Вертера» как автобиографический роман. Они пытались разгадать, кто послужил прототипом того или иного персонажа, совершали паломничества к могиле Иерузалема, преследовали Кестнера и упрекали Гёте в том, что он еще жив. Гёте предполагал, что роман вызовет живейший интерес к легко узнаваемой фактической подоплеке сюжета. С одной стороны, его это устраивало, с другой – нет. В преддверии выхода романа он пишет Шарлотте: «В ближайшие дни я пришлю к Вам друга, во многом похожего на меня, надеюсь, Вы примете его благосклонно»[466]. С другой стороны, он спешит предупредить и, вероятно, успокоить Кестнера, что в романе тот найдет знакомых героев, к которым, однако, «приляпаны чужие страсти»