Я смутился.
– Как-то это… такой вопрос… я несколько не готов на него ответить.
– Не бойся. Если мы вместе, я хотела, чтобы мы с тобой были до конца честны.
– Нет, – прошептал я и почувствовал, как мои щёки покрываются алой краской.
– Ты прелесть, – прошептала она, – но я думаю, сладенький, мы всё это дело быстро исправим. Ты такой… лакомый кусочек… ммм…
– А хотел бы ты стать настоящим мужчиной? Я просто подумала… подумала, что…
Моё сердце сладко защемило.
– Ты сама богиня Венера… я был бы счастлив… чтобы ты со мной… со мной была… стала прекрасной птицей, распростёршей свои изумительные крылышки к солнцу нашего счастья!
– Кажется, ты мне присылал стихи Сапфо? Может, вспомнишь достойное меня?
– Достойное тебя… ещё не придумал смертный, но… но я прочитаю!
«Пестрым троном славная Афродита,
Зевса дочь, искусная в хитрых ковах!..
Я молю тебя, не круши мне горем
Сердца, благая!
Но приди ко мне, как и раньше часто
Откликалась ты на мой зов далекий
И, дворец, покинув отца, всходила
На колесницу
Золотую. Мчала тебя от неба
Над землей воробушков малых стая;
Трепетали быстрые крылья птичек
В далях эфира,
И, представ с улыбкой на вечном лике,
Ты меня, блаженная, вопрошала,
В чем моя печаль и зачем богиню
Я призываю». *
– Восхитительно! – воскликнула девушка.
– Евлампия, ты самая прекрасная женщина на свете!
– Правда?
И тогда я прочитал стих Катулла*, изменив, правда, имя героя:
*«– Очи сладостные твои, Евлампия,
Если б только лобзать мне дали вдосталь,
Триста тысяч я раз их целовал бы.
Никогда я себя не счёл бы сытым,
Если б даже тесней колосьев тощих
Поднялась поцелуев наших нива!»
И тут раздался грохот упавшей чашки, и, вначале приглушённый, сдавленный, а потом, когда пришло осознание, что я всё слышу дикий, надрывно-торжествующий хохот захлестнул пространство, раздираемый десятками глоток…
Я резко сорвал платок! Свет множества свечей ударил мне в глаза и… десятки глаз, которые меня буквально пронизали. И хохот… хохот… беспрерывный хохот, который невозможно было остановить…
Я посмотрел на свою Принцессу с некоторой растерянностью и укором. Она сделала вид, что смутилась, хотя мне уже было всё одно.
С трудом до меня стало доходить всё происходящее. Произошло самое худшее. Даже в самом страшном сне мне такое не могло присниться. На возвышении, на самом почётном месте, восседал жирнобрюхий Хрюм, и дико хохотал. Хохотал так, что даже слёзы вступили из глаз.
Обман… подстава… это был позор! Но самое страшное было впереди. Наконец отсмеявшись, вытирая от перевозбуждения слезы, он встал, и поднял руку, призывая к вниманию.
– Ты!!!..