В нормальном освещении узел еще больше похож на свалку. Проложенная на скорую руку проводка, свернутые петлями шланги, присобаченные к модулю восковыми пузырями силиконовой эпоксидки. Там и здесь на изоляции темнеет плесень – а кое-где подкладку, изолирующую внутренние поверхности, вовсе отодрали. Голые переборки поблескивают, словно выгнутые стенки чугунного черепа.
Зато при свете, переключившись на сухопутное зрение, Лени Кларк видит содержимое миски во всей его психоделичности. Томаты сияют рубиновыми сердечками, яблоки зеленеют цветами аргонового лазера, и даже тусклые клубни принудительно выращенной картошки насыщены бурыми тонами земли. Скромный урожай со дна морского представляется сейчас Лени самым сочным и чувственным зрелищем в ее жизни.
В этой маленькой выкладке кроется ирония апокалипсиса. Дело не в том, что это богатство радует глаз жалкой неудачницы вроде Лени Кларк – ей всегда приходилось урывать маленькие радости где попало. Ирония в том, что теперь это зрелище, пожалуй, пробудило бы не менее сильные чувства в любом сухопутнике из тех, кто еще остался на берегу. Ирония в том, что теперь, когда планета медленно и неуклонно умирает, самые здоровые продукты растут в цистернах на дне Атлантического океана.
Она выключает свет. Берет яблоко – вновь благословенно серое – и, подныривая под оптоволоконный кабель, откусывает кусок. Из-за нагромождения грузовых рам мерцает главный монитор. И кто-то смотрит в него – освещенный голубоватым сиянием человек сидит на корточках спиной к груде барахла.
Уединилась, называется.
– Нравится? – спрашивает Уолш, кивая на фрукт у нее в руке. – Я их для тебя принес.
Она подсаживается к нему.
– Очень мило, Кев, спасибо. – И, тщательно сдерживая раздражение, добавляет: – А ты что здесь делаешь?
– Думал, может, ты зайдешь. – Он кивает на монитор. – Ну, когда все уляжется.
Он наблюдает за одним из малых медотсеков «Атлантиды». Камера смотрит вниз со стыка между стеной и потолком, миниатюрный глаз божий озирает помещение. В поле зрения виднеется спящая телеуправляемая аппаратура, похожая на зимующую летучую мышь, завернувшуюся в собственные крылья. Джин Эриксон лежит навзничь на операционном столе. Он без сознания, блестящий мыльный пузырь изолирующей палатки отделяет его от мира. Рядом Джулия Фридман, запустившая руки в мембрану. Пленка облепила ее пальцы тончайшими перчатками, незаметными, как презерватив. Фридман сняла капюшон и закатала гидрокожу на руках, но шрамов все равно не видно под массой каштановых волос.
– Ты самое забавное пропустила, – говорит Уолш. – Кляйн никак не мог его туда засунуть.
Изолирующая мембрана. Эриксон в карантине.
– Представляешь, он забыл вывести ГАМК[2],– продолжает Уолш.
В крови любого выходящего наружу рифтера теснятся