Понедельник. №7. Наталья Терликова

которых не брался ни один режиссёр. Театры упорно восставали против теории Лисина, утверждавшего, что для выражения в пьесе авторской мысли вполне достаточно наличия минимального количества слов при присутствии максимально обширного разнообразия action. «Оттого, что герой пьесы активно помочится прямо на сцене, – утверждал Лисин, – подмостки не рухнут, и театральный занавес не подгниёт, зато выразительно яркий action яснее всяких слов позволит зрителю понять, каким, например, недугом мучается персонаж пьесы». В последней пьесе Лисина «Радостное погруженье» слов вообще не было. Почти не было. Всё было построено на молчаливых диалогах искренних, совершенно раскованных душ.

      – Честь имею! – отозвался я.

      От опухшего и несимметричного лица Лисина исходил неотвязный запах пива.

      – Не отвлекаю? – осторожно спросил он.

      – Отвлекаешь, – отрезал я. – У меня интервью…

      – С этим? – устремив на собачку вялый, безучастный взгляд, Лисин поморщился.

      Я промолчал.

      – Тут напротив бар «Весёлый кенгуру», – испытующе взглянув на меня, проговорил Лисин. – Может, глотнём по рюмочке?

      Я отрицательно покачал головой, ибо знал, что одной рюмочкой не обойдётся. Подобное мероприятие Лисин талантливо превращал в многосуточный фестиваль.

      Глазки Лисина сощурились так, будто их ослепил яростный свет молнии. Сдавленным голосом он проговорил:

      – Я подумал, что нам не помешало бы немного очиститься…

      – От чего? – не понял я.

      Лисин скосил глаза и мрачно заметил:

      – От чего очиститься – всегда найдётся.

      – Ты иди, – вежливо попросил я. – Мне кажется, что между мной и собачкой наметилась духовная близость и даже некое взаимопонимание. Нам есть о чём поговорить…

      Сбитый с толку, Лисин бросил взгляд на двери бара «Весёлый кенгуру» и с горечью выдохнул:

      – Ты не знаешь, почему, когда смотришь на жизнь трезво, то ощущаешь необходимость выпить?

      Я не знал.

      В глазах Лисина появилось выражение загнанности. Он обиженно прошептал: «…» и убрался.

      «Пойдём ко мне», – предложил я щенку.

      На улице было по-прежнему —

      жарко,

      душно,

      липко.

      Пропуская гостя к себе в комнату, я проговорил: «Умение переносить состояние одиночества – великое искусство». Щенок, видимо, подумал точно так же, как и я. Во всяком случае, он посмотрел на меня с неподдельным умилением.

      Я поставил на пол миску с водой и сказал: «Помой лапы, и пойдём ужинать».

      После ужина я опустился в кресло и вдруг подумал, что в день 190-летия со дня рождения писателя Достоевского не грех поведать своему гостю что-либо о творчестве этого писателя.

      Щенок напряг ухо: понять людей не просто.

      «Писатель Достоевский, – начал я, – безусловно…»

      Мой гость слушал меня с терпеливым вниманием, но вскоре, видимо, подустав внимать, опрокинулся на спину и раскрыл лапы.

      «Мы с тобой совсем неплохо проводим время, не правда ли, – заметил я, – во всяком случае, мы ведём себя вполне достойно, оказывая друг другу пример взаимопомощи, взаимовыручки