Но её история отличалась. Можно сказать, истории отличались. Мы были убеждены, что она не вполне честна, но в каждом её рассказе сквозила правда. И по крупицам мы эту правду выбирали, хотя ей не говорили. Было видно, врёт она из-за тяжести своего состояния. И лишний раз мы её не пытали допросами. В конце концов, мы ведь не полиция нравов, не инквизиция, не товарищеский суд. Мы пытались помочь каждому, кто сопротивлялся. Поддерживали без вопросов, как могли, как получалось.
Признаюсь, нам всем было тяжело с ней работать. Каждый имел собственные причины ходить в общество, и нередко сами «терапевты» нуждались в поддержке и помощи. Мужчинам было нелегко смотреть на женщин, а женщин почти не было. В глазах многих Оля была идеальной любовницей: отношений она не искала. Далеко не каждый мог видеть в ней товарища по несчастью, и она чувствовала, что никому не может доверять.
Несколько раз она срывалась, ходила нерегулярно, пропадала на несколько недель, объявлялась. Со временем ей становилось заметно хуже, она впала в депрессию, плакала на собраниях, молчала, не отвечала на вопросы или, наоборот, не давала никому другому высказаться.
Было что-то такое, что легко подчиняло её воле мужчин, какая-то особая гармония, которую нельзя было разъять на отдельные детали. Всё было хорошо: и вьющиеся каштановые волосы, которые она всегда забирала в хвост, и зеленые глаза, и белая кожа, тонкие алые губы, всегда что-то выражающие: то тень улыбки, то нервное напряжение, то злость. Она любила длинные серьги с зелеными камнями и темные блузы с низким воротом, приоткрывающие худенькие плечи, отчего шея казалась длиннее. Даже самые малейшие эмоциональные сдвиги в ее душе тут же отзывались румянцем на лице, а порой она так бледнела, что окружающие думали, будто в следующую секунду с ней приключится обморок. Её лицо было прекрасно, но ещё