Крестофор подлетел к берегу в тот момент, когда предохранители заорали непрерывно, сообщая, что подъёмники опустошены и аэрокаб грохнется о землю через несколько минут. Их угасающей мощности хватило ровно на то, чтобы как следует приземлить аппарат без повреждений, после чего они издали печальное гудение и вырубились. Крестофор с сожалением выбрался из кабины, снова чертыхнувшись, когда хворая нога отдалась режущей болью в колене и бедре, закрыл фонарь, запер кабину и осторожно спустился на землю.
Ему не хотелось идти домой. Он снял ветрозащитные очки и кожаный шлем. Ветер, тут же растрепавший его короткие волосы, уже наполняла сладкая весенняя влага. Крестофор ткнулся лбом в корпус аэрокаба, глядя, как дыхание замутняет полировку, и рисуя на ней пальцем бессмысленные загогулины. Всё тело дрожало. Он уже давно заметил, что стоило ему изрядно понервничать, как нога сразу же напоминала о себе. Сейчас она ныла так, что хотелось кричать.
Ине сказала, что когда-то любила отца, но ведь и он тоже его любил. Даже когда Зехария напивался в шатре чафали так, что юному Крестофору приходилось волоком доставлять его тяжеленное, измазанное чужой помадой, пахнущее чужими женщинами тело до аэрокаба, он всё равно любил его, хоть и жалел мать. Он помнил, как ей доставалось, пока она не умерла от болезни. Зехария колотил её так же, как бил сегодня Ине. Ох, Ине. Зачем ты напомнила мне о том, что отец смертен? Зачем? Теперь так трудно отогнать эту соблазнительную мысль о том, что можно просто снять с полки меч и одним ударом прекратить мучения всей семьи. А Уле? Зачем ты напомнила о том, как отец смотрит на Уле? Ты думала, я не знаю, как он пялится на неё? Ему мало одной тебя, Ине, ему надо покрыть всех самок в стаде, он не успокоится, мы все знаем, что он не успокоится. Он с каждым днём чувствует, чт