1
Раннее утро, тихое, сияющее, чистое.
Сюда, на дачные окраины города, в запустение и безлюдье, долетит разве что слабый гул автострады, и редко-редко заглядывает сюда суетливая праздность той «новой русской» жизни, в которой все – от сегодняшнего дня. Сюда, к зарослям сирени и подступающему к дороге ржаному полю, слетаются из города птицы и крылатые сны и потерявшие направление мечты… К этим смахивающим на будки домишкам, к этим кое-как поставленным заборам. К этой росистой, настоянной на пчелином гудении и ворчливой скороговорке трясогузок тишине.
Повесив на руку плетеную корзинку, Ксения Павловна ищет среди лопухов лист покрупнее, кладет его на самое дно и идет напрямик через клубничные грядки к забору, где спеет, роняя в траву продолговатые ягоды, малина. За полчаса корзинка будет полной, и можно начать варить варенье еще до того, как проснется Лиза. Может, она уже и не спит, просто лежит на железной, с тугой сеткой, койке и мечтает о чем-то своем, молодом. Подумав о дочери, Ксения Павловна улыбается, что-то вполголоса напевает… Такое чудесное, роскошное, чистое утро! Будто и нет в мире никаких бездорожий и зим, разрушений и несовпадений; будто вся ее пятидесятитрехлетняя жизнь растеряла вмиг свою неустроенность и горечь в угоду этим сверкающим каплям росы, этим тугим бутонам лилий… Да, в жизнь Ксении Павловны втиснулось много ненужного и несправедливого; жизнь ее дозрела уже до понимания… Ах, это понимание! Оно-то, как правило, медлит или вовсе ему недосуг; и только когда все уже раздарено или попросту сожжено, когда нет уже сил подняться навстречу и даже свое имя припомнить, понимание нехотя является… Теперь-то Ксения Павловна понимает, что пришло совсем другое время: время вседозволенной невостребованности. И не нужно теперь ни в какое, даже обещанное косноязычными вождями или сытыми попами, будущее верить; не нужно даже это свое безверие терпеть, а только… хватать!.. хватать!.. Хватать то, что еще по нерасторопности соседа не схвачено, чему еще есть цена. Новая русская цена. Это Ксения Павловна теперь понимает. И хотя малина в этом году сладка и крупна, и сахару на варенье хватит, в мыслях и в памяти нет-нет да и шевельнется былое-горькое… Уже четвертый год живут они с дочерью вот так, перебиваясь малым. Лиза, правда, недавно устроилась: в пластиковый, с пластиковым названием офис… Теперь везде только эти офисы! А ведь и Ксения Павловна тоже работала, и была не какой-то незаметной серой мышью, а конструктором: лепила к самолетам крылья. И крылья эти, и самолеты, и само конструкторское бюро, всё сделалось враз ненужным, и люди пошли, кто торговать, кто спешно на что-нибудь ново-русское переучиваться… Может, и Ксению Павловну подхватила бы эта, неразборчиво проглатывающая людские жизни волна приспособленчества – теперь это называют не иначе как «умом» – если бы не болезнь мужа. И так не вовремя, так некстати он заболел, так некстати умер… Хорошо еще, что Лиза выросла серьезной и хваткой на всякую работу, и сложения она крепкого, деревенского. Поначалу, когда Лиза еще в университете училась, обе они подрабатывали почтальоншами, а теперь Ксения Павловна разносит почту одна, и мало ей в этом радости. Тяжеловато ей, полной, целый день быть на ногах, и только по воскресеньям на даче она и отдыхает.
Набрав пригоршню ягод, она разом отправляет всё в рот и прислушивается: на шоссе, рядом с сосновыми посадками, затормозила легковая машина. Кому понадобилось сюда в такой ранний час? Все соседи ходят от автобусной остановки пешком, разве что изредка заезжает сюда грузовик с черноземом или навозом… Пробравшись через кусты малины к забору, Ксения Павловна видит на шоссе новенький серебристый опель-кадетт, и рядом с ним высокого, необычайно статного, в дорогом адидасовском костюме, мужчину: ни то, ни другое не вяжется с этими кое-как сколоченными заборами и обветшалыми будками-дачами, с этим пропитанным наивным пением трясогузок утром. Там, на шоссе, откровенно и самоуверенно зовет какой-то свой случай безразличная к тишине и росистому утру новая русская жизнь. Ксения Павловна пятится обратно в кусты малины, и тут же снова выглядывает на шоссе…
Она уже не помнит, когда в последний раз смотрела на мужчин. Но этот… Наверняка он спортсмен, из тех, кто планомерно и упорно строит свое тело, чтобы каждое вздутие мускулов, каждая заранее выверенная в зеркале поза имела цену. «Красив!..» – думает Ксения Павловна и тут же фыркает: эта красота приторна, навязчива, так и бьет в глаза. Если бы у таких спортсменов и силачей и в самом деле была сила!
Мужчина стоит неподвижно возле открытой дверцы машины, и к его левой ноге неуверенно жмется крупный белый пес. «Прогуляются и уедут», – думает Ксения Павловна, и словно этот незнакомый мужчина ей чем-то мешает, принимается нетерпеливо ждать, стоя в кустах малины. Но тот, видно, не спешит: смотрит на сосновые посадки, на собаку, оглядывается к машине… И тут Ксения Павловна, хоть она и немного близорука, видит в его руке… ах, не может быть!.. маленький, серебрящийся на солнце пистолет! Аккуратный, дамский, какие носят в изящных сумочках. От таких «игрушек» на расстоянии несет грязью и свинством; а уж дамские пальчики, спускающие курок!..
Ксении Павловне делается вдруг неуютно и зябко, еще чуть-чуть, и она побежит к дому, где спит теперь Лиза… Но какое-то странное,