В конце концов, нельзя не признать, что, по условным привычкам и отчасти по складу своего миросозерцания, смольнянки были плодом чисто аристократического воспитания: занятия домашним хозяйством, предположенные программой обучения, являлись простой декорацией, а введенные г-жой Делафон для ста нищих женского пола ежегодные обеды, которые устраивались 20 апреля, накануне дня рождения императрицы, и за которыми должны были прислуживать сами воспитанницы «в знак человеколюбия к ближнему и благодеяния к бедным», также были, по своей исключительности, лишь красивым сентиментальным спектаклем, где дети играли в добро.
Не зная вовсе ни людей, ни жизни, невинные и простодушные девушки выходили, однако, из института во всеоружии светского образования – для дворцов и гостиных высшего общества; оттого, усвоив себе идеальные понятия о добродетели, проникнутые сознанием своих обязанностей к Богу и к людям, смольнянки, очутившись в водовороте действительной жизни, оказывались чересчур наивными, прилагая свои прямолинейные институтские воззрения к фактам повседневной жизни, далеко не всегда давая им надлежащее значение и оценку и почти вовсе не умея отличать добродетель от красивого порока, завернувшегося в тогу добродетели.
Первая ученица первого выпуска, Алымова, спустя много лет писала в своих записках: «Вполне развитый разум и твердо коренившиеся в сердце нравственные начала способны были охранить смольнянок от дурных примеров», но та же Алымова прибавляет затем: «Скрывая от нас горести житейские и доставляя нам невинные радости, нас приучили довольствоваться настоящим и не думать о будущем. Уверенная в покровительстве Божием, я не ведала о могуществе людей и навеки бы в нем сомневалась, если бы опыт не доказал мне, что упование на Бога не охраняет нас от их злобы».
Одним словом, школа Смольного института не только не готовила своих питомиц для жизни, но умышленно оставляла их в неведении о ней. Оттого на воспитанниц первых выпусков Смольного института историк должен смотреть с грустью и с глубоким сочувствием: они были, в большинстве случаев, агнцами искупления, положенными на алтарь русской дикости, – исторической жертвой, принесенной для развития «людскости» в русской семье и обществе, и, между тем, эти пионерки просвещения, вступая на предназначенное им поприще, были еще вполне детьми, в буквальном и переносном смысле этого слова, не понимавшими самого главного: ни смысла готовившейся им роли, ни людей, с которыми они бессознательно должны были бороться, смягчая их и перевоспитывая.
Но