Между тем верный доктор Кормильцев строго-настрого запретил Борису Соломоновичу зацикливаться мыслями на расстреле, которому тот стал свидетелем. Ведь и вправду был самый настоящий сердечный приступ, да еще какой. Доктор провел у постели Хайкина не один час, исколол лекарствами с головы до пят и, не слушая никаких возражений, напоследок вколол еще и успокоительное. Из-за этого Борис Соломонович пребывал сейчас в неприятно-сонливом состоянии, а спать у него никак не получалось. Кормильцев только что ушел, уже от дверей многозначительно махнув мобильником, – дескать, чуть что, сразу звони! В доме было непривычно тихо, «человеки-горы»-телохранители передвигались едва ли не на цыпочках, из обычно шумной гостиной не доносилось ни звука… Дрема все же начала было овладевать Борисом Соломоновичем, но и тут не дано ему было счастливого забвения, поскольку, вежливо постучав (и действительно на цыпочках!), в комнату заглянул бодигард Виталик:
– Борис Соломоныч, извините! Там, в гостиной, милиция. Такой капитан Владимиров, его бросили показания снимать у свидетелей. Мы с Толиком ему уже все, что знали, рассказали, так он спрашивает, можно ли с вами поговорить. Я ему сказал, приступ у вас, а он…
– Веди его сюда, – слабым голосом, но твердо перебил Хайкин. Пожалуй, ему даже хотелось побеседовать с милицейским капитаном. С одной стороны, шевелилось в душе какое-то мазохистское желание еще раз, пусть на словах, пережить недавний кошмар, с другой – какая-то перемена в обстановке: всегда активный, Борис Соломонович в нынешнем своем «больном» состоянии чувствовал себя неуютно и нелепо до ужаса, а с третьей – что-то ему подсказывало, что надо бы держать руку на пульсе этого расследования, и почему бы не начать изнутри, скажем, с роли свидетеля.
Милицейский капитан Владимиров с неожиданными для человека его профессии, должности и цели многочисленными извинениями протиснулся в спальню мимо огромного Виталика, вежливо отворившего дверь. Борис Соломонович сел в постели, устало облокотившись на подушки. Он был неплохим актером и потому из нынешнего своего амплуа намерен был извлечь все возможные плюсы. Он заранее знал, что ему можно говорить очень медленно, неотчетливо, слабым голосом. Он готов был пропускать слова, отделываясь страдальческими гримасами, надолго замолкать, прикладывая руку к сердцу. Он мог позволить себе «забыть» что-нибудь, «не решаться» вспоминать подробности и детали, ибо это может крайне негативно сказаться на состоянии здоровья… Словом, никакого усиленного копания в памяти и преданного заглядывания в глаза матерому сыщику.
Борис Соломонович еще не знал точно, почему не планирует быть слишком подробным и откровенным в показаниях, но, во-первых, он долгонько пожил на свете, чтобы затвердить, что с доблестными представителями следственных органов следует быть полаконичней,