Машенька, сидевшая на передней банке, спиной по ходу движения, обернулась на первый крик и теперь вместе с Гарри наблюдала всё действие.
– Холодненько для купания, – заметил Гарри.
– Это детдомовские – тут детдом у нас есть – новенького «крестят», – пояснила Машенька.
– А если он плавать не умеет? – удивился Гарри. – Так и утонуть недолго.
– Бывает, – с налётом фатализма протянула Машенька, – но обычно, когда крестничек уже пузыри пускает, эти же и вытаскивают.
– Деды детдомовские! – рассмеялся Гарри.
– Да, тут же многие, почитай, всю жизнь прожили, ещё с войны. Ужас местных огородов, всегда голодные.
Они проплывали уже мимо лодки с пацанами, и в этот момент тот щупленький, новоокрещённый, вдруг бросился всем тельцем вперёд и столкнул за борт верзилу на голову выше его. Это вызвало взрыв хохота, да и сам верзила вместо вполне понятного негодования выкрикивал из воды что-то весёлое и одобрительное, и этот смех ещё долго сопровождал Гарри с Машенькой. Какой удивительный день выдался у них! Он был весь пропитан смехом, радостным весёлым смехом, как предзнаменованием такой же радостной весёлой жизни. (Крики Магды Сойферт мы, конечно, не принимаем во внимание, она вообще любила покричать и кричала точно так же по гораздо меньшим поводам, чем гибель столь любовно пестуемых ею тюльпанов.)
– А у нас всё не так. Я же сам с Волги, – прорвало, наконец, Гарри.
За оставшиеся минуты пути он успел выложить Машеньке всю свою жизнь: с любовью сказал о матери – эх, слышала бы его Анна Ивановна! – помянул о судьбе отца, напряжённо вглядываясь в Машенькино лицо, и, уловив лишь скорбные ноты, успокоился ещё больше; рассказал о своих приключениях в лётном училище; раскрыл великую тайну Николая Григорьевича о Системе – надо же было объяснить своё неожиданное появление на реке Иртыш;