– Прелестно, прелестно! – говорил он. – И как это он… захватит!.. Что это я рассказывал детям? Забыл… И ведь до какого совершенства исполнение доведено! Пойду удивить ими Соню и других.
Л.Н. шел отдыхать и просил меня подождать.
– А отчего это у вас губы сухие? Вы нездоровы? – спросил он у меня, уже выходя из комнаты.
Я отвечал, что, должно быть, устал, так как ночью плохо спал в вагоне.
– Ну, вот вы и ложитесь, – он показал мне на диван, – и отдохнете, и прекрасно! Я ведь тоже пойду спать.
– Нет, спасибо, я буду читать.
У меня в самом деле был интересный материал: письма разных лиц к Л.Н., наиболее интересные, переписанные на «ремингтоне» и присланные ему со мною Чертковым.
Вечером, после обеда, за которым присутствовало, между прочим, семейство Сухотиных, мы прошли с Л.Н. в его кабинет.
– Балует меня Владимир Григорьевич, – говорил Л.Н., – вот опять прислал вас мне помогать. И я думаю, что воспользуюсь вашей помощью; думаю, что воспользуюсь.
А затем мы приступили к работе. Я привез Толстому корректуру январского выпуска «На каждый день». На первый раз он задал мне работу, которая заключалась в том, что я должен был сравнить содержание этой книжки с новым планом сборника, который был выработан Толстым уже после того, как был сдан в печать январский выпуск. Тут же Л.Н. объяснил мне сущность этой работы. Впрочем, он колебался, печатать ему дальнейшие выпуски по новому или по старому плану, по которому были составлены четыре вышедших уже выпуска. Об этом он просил спросить письменно Черткова. По новому плану он предполагал выпустить новое издание, более доступное по изложению, более популярное.
Назавтра просил приехать в двенадцать часов. Вышел проводить меня в переднюю. Мне было радостно его присутствие, и, должно быть, чтобы увеличить эту радость, видя его бодрым и здоровым, я, застегивая воротник, все-таки спросил, как он себя чувствует.
– Для моих лет хорошо! – отвечал Толстой.
Я стал говорить ему, как я себя хорошо чувствую и как я хорошо прожил эту неделю у Чертковых.
– Как я рад, как я рад! – говорил Л.Н.
В его устах эти слова были особенно трогательны, потому что видно было, чувствовалось, что он произнес их искренне, что он именно «радовался», а не отдавал только долг вежливости. Он и всё, что говорит, говорит искренне – это я знал и по его сочинениям и давно заметил в нем самом.
– Какая там атмосфера хорошая, – продолжал я.
– Хоррошая!.. – произнес Толстой тоном глубокого убеждения.
И когда я сказал, что я как-то сблизился там со всеми, хотя и жил недолго, Л.Н. заметил:
– Всех нас сближает то Одно, что в нас, общее у всех. Как все линии в центре, так все мы в Одном сходимся. – И он сблизил пальцы обеих рук. – Ну, до завтра! – поднял он высоко руку и опустил ее на мою ладонь.
Я с любовью пожал ее.
18