– Что ты делаешь!? Ты же простудишься! Сейчас же надень капюшон!
Она повернулась к нему, надела капюшон, и прижалась мокрыми от слез и дождя щеками к его лицу.
– Прости меня, прости, пожалуйста, я сама не знаю, что говорю. Ты ни в чем не виноват, все это было в той, другой жизни, а теперь мы встретились, чтобы исправить ошибки. Ты вернешься ко мне, насовсем?
– Вернусь, обязательно вернусь.
– Я провожу тебя в аэропорт.
Уже стемнело, кода они приехали в аэропорт. Воспаленный, простуженный город плакал печальными слезами, лужи отражали желтые огни фонарей, рейс задерживали.
– Вот видишь, – сказал он, – и самолет простужен, он не хочет нас разлучать.
Она смотрела на лужи, на отражение фонарей, и молчала.
– Поезжай домой, кто знает, как надолго задержится рейс. Незачем тебе стоять под этим дождем, ты и так простужена.
Она посмотрела на него серьезным, полным боли и печали взглядом, и сказала:
– Ты даже не представляешь себе, как хорошо, когда идет дождь. Тогда дождя не было. Я помню все-все, словно это было вчера.
– Это было давно, в другой жизни.
– Но это было. И ты послал меня на костер. Зачем ты это сделал? Зачем?
– Я не знаю, я не помню ничего из той жизни. Я никогда бы не поверил в это, если бы не картина. Я знаю только одно, что я люблю тебя, и никогда тебя не брошу и не предам.
– Но ты предал. Тогда, в той другой жизни. Ты предал, а я прокляла тебя. Прости, я говорю чушь, ты ни в чем не виноват, ты не можешь отвечать за то, что было в той, другой жизни.
Она снова прижалась к нему мокрыми щеками.
– Идем в зал, не надо стоять под дождем, – сказал он.
– Нет, не надо в зал. Я не могу, я не хочу видеть людей. Они все смеялись и бросали хворост в огонь. Почему они это делали? Им было весело? Скажи, почему? Разве может быть весело, когда человека вот так, живьем сжигают на костре?
Он молчал, прижимая ее к себе, сказать было нечего, ведь он ничего не помнил из того, что было в той, иной жизни. А может, ничего и не было? И все это только бред ее больного воображения, просто схожесть образов на картине? Он хотел сказать ей это, но не мог.
– Идем под козырек, не надо стоять под дождем.
Она согласилась, они стояли, пока последний автобус не подошел к остановке.
– Езжай, – сказал он, – это последний, другого не будет. Она посмотрела ему в глаза и тихо сказала:
– Мы встретимся, мы обязательно встретимся. Дай мне телеграмму, когда прилетишь, обещаешь?
– Обещаю. А ты напиши мне, я так долго жду письма, напишешь?
– Напишу.
Она села в автобус, у окна, и помахала рукой. Он помахал в ответ, автобус тронулся и увез ее в темную осеннюю ночь, он прошел в зал. Посадку объявили далеко за полночь, и пассажиры, прикрываясь от дождя зонтами, сумками и ладонями, шли по лужам, полным ночных фонарей, к трапу.
В самолете было тепло и уютно,