«Людмила…» – попытался произнести, но язык перестал слушаться.
– Ты что же это, Димка, – донёсся до него мягкий, родной голос, – куда собрался? Там ведь меня нет…
– Как это нет?! – губы всё-таки удалось разлепить. – Почему нет?!
Никто ему не ответил, но сердце вдруг кольнуло что-то. Больно кольнуло, как иглой раскалённой. Оно дёрнулось, трепыхнулось и заколотилось неожиданно быстро, будто вознамерилось выпрыгнуть из груди хозяина, уже почти забывшего о его существовании. И всё вернулось в один миг: и боль, и стужа лютая, и желание выжить. Он захрипел, впуская в лёгкие обжигающий воздух, дёрнулся и начал грабастать от себя снег руками, чтобы выбраться из убаюкивающего сугроба, едва не ставшего ему могилой.
Всё делал как в тумане, на грани действительности и провала в небытие, и не мог потом вспомнить в подробностях, как ползал, пытаясь раздобыть хоть какие-нибудь ветки, как вновь пробрался в вертолёт, как отыскал зажигалку в кармане одного из погибших товарищей, как смачивал носовой платок в баке с горючим. Когда над безучастными елями, царапающими верхушками низко ползущие облака, забрезжил рассвет, он отогревал скрюченные, обесчувственные морозом пальцы над жарким, весело потрескивающим пламенем.
Его нашли через два дня, плохо соображающего что-либо, обессиленного до предела, но живого.
В госпитале он провалялся больше месяца. Выхаживали от переохлаждения, собирали по кусочкам изувеченное колено, заживляли кожу на отмороженных пальцах. Молодой организм быстро восстанавливался, и Смолин, поначалу блаженно отсыпавшийся на уютной койке, вскоре стал тяготиться своим положением. Все истории уже были рассказаны и перерассказаны по нескольку раз соседями по палате, все темы обсуждены, и он откровенно скучал. Хотелось как можно скорее вернуться в строй, к обычным армейским будням, пусть и не переполненным весёлыми и разнообразными событиями, но текущими быстрее, нежели дни в лечебном учреждении. А каждый день приближал его к самому желанному событию для любого срочника – дембелю. Но эскулапы не торопились с выпиской, добиваясь полноценного восстановления. Ведь не на «больничный» они его отсюда выпишут, на откорм к мамочке, а в казарму.
Лежал он иногда ночами, дожидаясь сна, и вспоминал то видение, короткое и неяркое, но, по сути, вытолкнувшее его оттуда, откуда возврата нет. А ведь жизнь-то прекрасна, пусть и звучало это выражение миллион раз! И видел ребят, садящихся с ним в вертолёт – жизнерадостных, таких же молодых, как и он. А потом их тела… Изувеченные, холодные, страшные. И боготворил в мыслях своих Людмилу – единственную, желанную,