Боб. Андрей Анатольевич Кулинский

азал:

      – Вот и новая хозяйка Боба!

      Ему было двадцать пять или двадцать семь. Он принес воздушный шарик и прицепил его к Бобу.

      – За Бобом нужно ухаживать, – сказал он с добродушной улыбкой идиота.

      Мне-то все равно было. Говорю:

      – Когда этот шарик сдуется, он что, не затянется в какое-нибудь отверстие в этой белой штуковине?

      – В Бобе-то? – спрашивает он и улыбается.

      – Да, – говорю, – балда, в Бобе!

      В общем, он думает, раз я красивая, то дурочка. В каждом его слове мелькает, что я ребенок по сравнению с ним. Может, он ухаживать за мной собрался? У него синдром папочки, что ли? У некоторых мужчин бывает такое, – “Я за тобой ухаживаю, веди себя как ребенок, а я буду взрослым”.

      Вот дошла очередь отключать трубку, чистить ее. От Боба к моему животу протянута трубка. Боб заменяет мне почки. Вот он, врач мой улыбчивый, вдруг закашлялся, смотрит в сторону, говорит:

      – Поднимите футболку.

      Глаза у него бегают. Пальцы вспотели, дергаются. Откручивать трубку нужно спокойно, чтобы там она органы не пошевелила, а он весь дергается.

      – Успокойся, – говорю, – не дергайся.

      Когда он все закончил, ушел руки мыть, потом вышел весь не свой – лицо сырое, глаза красные.

      – Все в порядке? – спрашиваю.

      Он кивнул и ушел. Испугался, значит, папочка близости.

      Вообще он не врач. Только учиться. Здесь у него практика – техник этого аппарата жизнеобеспечения. Вот мой прошлый врач – это врач. Про него отдельная история. Его звали К, он был маленького роста, с большим толстым носом и в роговых очках. У него есть жена, пятеро детей, еще уйма родственников. Когда я попала в больницу, он даже не спрашивал, что случилось. Все остальные врачи, кто там в палату заходил, все головой кивали, – “Мол, проститутка ты, или еще кто, а тебе здесь не место, дрянь, только палату зря занимаешь”. Потом пришел К. Сразу было видно, профессионал. Поздоровался, посмотрел мою карту. Кивнул. Думаю, сейчас скажет какую-нибудь гадость, или скажет, – “Если умрешь, не буду сильно беспокоиться”. Он же хирург – ему операцию делать, стоять возле моего разрезанного тела часов восемь, или сколько там, бороться за мою жизнь. Он для меня должен быть бог, и я должна стерпеть все, что он скажет…

      Так вот, кивнул К и вдруг спрашивает:

      – Ничего, что я еврей?..

      Это еще, к чему? Потом я говорю:

      – Ничего, что я стриптизерша?

      – Ооо, – говорит К, – я всегда мечтал прооперировать стриптизершу.

      – Да ладно, – говорю.

      Потом К стал рассказывать про себя. Глупости какие-то. И вдруг я впервые рассмеялась за весь тот год. По-настоящему стала хохотать, и та медсестра, которая меня проституткой назвала, шторку отдернула, которой моя палата была от коридора отделена, и, значит, пальцем у виска крутит. А К ей кивает, мол, уходи. Потом он мне шепотом сказал, что все эти медсестры ханжи.