Для Достоевского «высший реализм» выражался в изображении «глубин души человеческой». Эти глубины романтики отождествляли с духом, но дух не становился предметом объективного изображения, а скорее патетически сливался с лирическим «я» автора. Для Достоевского поиск человека в человеке почти не дает воли авторскому прозрению, оставаясь в границах зрения героя. Высший реализм Достоевского нередко получает определения реализма духовного или христианского[52].
В героях Достоевского едва ли улавливается реалистическое саморазвитие; будучи самовыражающимися романтическими типажами, они неотвратимо продвигаются к трагическому финалу. Однако таинственные картины мистического или профетического содержания отнюдь не делают автора романтическим мыслителем. Достоевский пишет эти картины, не только отталкиваясь от традиции (отечественной или европейской), следуя принципу традиции, но и выносит эти картины из реальной среды, из ее переломного, катастрофического свойства. Романтическая рецепция Достоевского принципиально противопоставлена индивидуалистическому гуманизму. Романтические образы одиноких философов, экзальтированных гуманистов вписывались в реальность закипающей народной стихии. Так, одну из целей русского реализма можно определить как превращение среды вещной в среду мыслящую.
Отношение человека как части общества, т. е. субъекта вещного, и человека как духовного мира становится принципиально важным для понимания «духовного» реализма Ф.М. Достоевского. «Личность не может быть “типична”, – писал В. В. Зеньковский, – типичным может быть лишь ее эмпирическое выражение, ее то или иное состояние, свойство, качество – типическое можно искать лишь в “природе” человека (слагающейся в данную индивидуальность), а не в его личности, как основе своеобразия; именно оттого, что понятия личности и природы в человеке не тождественны, не сливаются (хотя одно не существует реально без другого), личность является свободной в отношении к своей природе. <…> Вся религиозная романтика, нисколько не противоречившая внешнему реализму в рассказах Гоголя, как раз и заключалась в его мечтах о возможности духовного перерождения самых пустых, огрубевших, духовно одичавших душ».[53] Мистическая субъективность, присутствующая у Гоголя, у Достоевского преодолена в большей степени. Особенно ярко этот факт иллюстрирует путь от первого романа автора до последнего – «Братья Карамазовы».
Среди