Иногда я ночевал у Алекса. Он тоже писал стихи. Мы читали друг другу свои новинки, слушали Коэна, которого он боготворил, разговаривали о прочитанных книгах. За время нашего знакомства Алекс успел побывать в Италии и Англии. Из Италии он приехал, полный радужных впечатлений. «Итальянцы – это маленькие дети», – торжественно говорил он, вспоминая лето, проведённое в молодёжном лагере. В Италию Алекс попал с помощью Потапенко, который когда-то был женат на итальянке. Благодаря стараниям жены его картины купила туринская галерея. С Потапенко заключили контракт. Он работал в Турине до тех пор, пока не начал пить. Пил он долго и серьёзно, в результате чего потерял и жену, и Италию. «Это был не его город, – рассказывал Алекс, входя в положение своего знакомого. – Индустриальные мотивы – не его стихия. В промышленном городе нет почвы для душевного надрыва. Он там был одинок, несмотря на благополучие и заботу жены».
Потапенко жил в Апраксином дворе в тесной дореволюционной многоэтажке с узкими окнами и низкими потолками. Дома у него я был один раз. В тот наш приход мы нашли его лежащим на кровати. Он был смертельно бледен и почти недвижим. Есть он давно уже ничего не мог. Пил молоко и кефир. В последний раз он допился до белой горячки. Потапенко был экспрессионистом. Он писал тёмные натюрморты и пейзажи. Увидев гостей, он кое-как уселся на диване и стал подшучивать над своим плачевным видом. Меня он сразу записал в студенты и повторял, что сейчас в университетах все такие неразговорчивые и угрюмые. Мой внешний вид ему тоже не понравился. Вообще он пребывал в состоянии мелкого критиканства. Он пил кефир, поднося к дрожащим губам бутылку в белых подтёках, и ворчал. Современных художников Потапенко обвинял в поголовном плагиате. «Сейчас все шагалят и филонят», – бурчал он, большой и неуклюжий, себе под нос. Алекса забавлял трагикомичный облик Потапенко. То, каким образом он существовал и творил в этой конуре, для меня оставалось загадкой. Когда мы уходили, я почему-то чётко представил, что и через десять лет немощный Потапенко будет вот так же валяться в своей жуткой комнате под скомканным одеялом на вздутом диване, окружённый траурными натюрмортами и предсмертными пейзажами.
Глобальный переворот в моём сознании начался с посещения выставки Кандинского в Русском музее. По корпусу Бенуа я ходил два с лишним часа. Я ничего не понимал в абстрактном искусстве, более того, во мне ещё тлело насаждённое в художественной школе отрицание любых нетрадиционных форм живописи.
«Дамы