Она сошла с гобелена там, где сцены охоты в малахитовом зале, она вся в зеленом, вся в изумруде, она божественна, будто фея, сосуды из яшмы и двери в агате ее дразнили и ей внимали, движения плавны и грациозны, уста шептали: «Я Галатея».
Скульптуры бесчувственны, взгляды с картин эфемерны, иллюзия света и тени в комбинации шара и плоскости так узнаваема, но она не искусственна и совершенна, она антипод подмены, и взгляд ее пленителен, а душа вполне осязаема.
Я кубок поднял: «Очарован! За ваше здоровье, моя принцесса!» Выражение лица снисходительно – маска ее превосходна, в моих глазах признак темной власти лидийского Креза, в глазах ее вся синева небосвода…
Она сказала: «Прими шкатулку из красного дерева и василисковой кожи, в ней яд чудесный, серебряная бритва, философские камни, укол ехидны, коготь дракона, шипы отравленной розы, остывшие угли моего сердца, флакон с моими слезами».
Спорить бесчестно и бесполезно – разгадка на гобелене! Ему сотни лет, и тайны как будто покрыты пылью, но витязь, погибший в состязании с вепрем, был уличен в измене, легенда плавится, рвется, рыдает – становится былью.
Серебряная бритва в крови, философские камни при деле, чаша пуста, кровь пульсирует в венах, смешана с ядом, уколом ехидны, когтем дракона растерзаны, как хотели, двор палаццо, расписные стены нас провожают взглядом. Повествованье хранит немой узор византийской фрески, и знает об этом розовый куст Гильдесгеймской церкви, прекрасный призрак забытой готической пьесы, где яд в третьем акте – символ, целомудренность смерти…
Дымом костра…
Дымом костра… Над пустошью эхо пульсирует стансами,
Стынет зола, безудержно болью дрожит под пальцами,
Привкус смородистый осени, душу встряхнув, очистила,
Воздух оглох, наполнился серой, частицами выстрела…
По бездорожью холодом, в поле сухими травами,
Стать буреломом Брянщины, степью, блуждать канавами,
Кровью, листвою, щепками, полог землистый узорами,
Лес ощетинился ветвями, стаей вспорхнули вороны.
Руки, как есть, ободраны, память души раскорчевана,
Хлынула темными водами, пьяным дурманом солода.
Черным крестом безымянного – имя, как водится, сколото,
Солнце горит над полянами, сыплет осеннее золото…
Лето. Жажда…
Лето. Жажда… И стаи во тьме
Пропоют свою песню оврагам,
Мхам болотным, гниющим корягам,
Синеоким лесам и луне
Знойный ветер погонит сквозь пыль
Эхо мрачных ночных колыбельных,
Стон незримых потоков подземных
И сухой сединистый ковыль
Тонут звезды в июньскую степь,
Месяц скрылся за дальние склоны,
И в церквях зарыдают иконы,
Оставляя соленую взвесь…
Готический этюд
Холодный ноябрь тенистой аллеей проводит в хранилище душ,
Мой сад давно умер, уже багровеет безмолвная сонная глушь;
Лирический странник последней эпохи, последняя жертва чумы,
Выводит чернилами ровные строки и видит печальные сны.
На темном бульваре бездомной собакой ползет полусгнивший трамвай,
Ломают бесшумно колеса босые ноябрьский хрупкий янтарь.
Безумный поэт и слепой переводчик гадают над чашей воды,
Слагают поэму «Прелюдия ночи. Пророчества полной луны».
Угрюмые плиты, мои катакомбы, ужасные знаки любви,
Я знаю, хранители душ отрицают целебные травы весны,
Глубокие ямы – колодцы желаний и связки волшебных ключей…
Я слышу, доносятся томные вздохи и стон из незримых щелей;
Уснувшие тайны едва уловимы под пледом надгробной тоски,
Но знаешь, когда вновь раскроются раны, мы будем с тобою близки…
Фантазия
Во мне заброшенный рудник, опавшая листва,
Ушедший поезд и пустой перрон…
Стираются в безумном исступленье жернова
Бесплодных мельниц вакуумных зон
И я усердный, но несчастный рудокоп,
Себя за хвост кусающий шакал,
Печальный звездочет, смотрящий в телескоп
Разбитых линз и ненастроенных