Тогда говорит другой паж с балкона:
«А если бы ты сидел у ее ног, и в думах своих она потеряла бы и забыла, / зачем звала тебя, а ты сидел бы молча / и ждал, и ее прекрасное лицо склонялось бы над тобой, такое далекое под тучами снов ее – дальше, чем звезда в небе, – но такое близкое к глазам твоим, что каждая черточка была бы доступна твоему восхищению и каждая прекрасная линия и каждая тень ее кожи, // в белом покое своем // и в легком розовом смущении, – разве не казалось бы тебе тогда, что она, вот эта, склоненная над тобой, принадлежит не твоему миру, где ты, восхищенный, склоняешь колена, но что ей принадлежит иной мир, что иной мир окружает ее, и туда стремятся мысли ее – в праздничных платьях, к неведомой тебе цели; что там она любит, вдали от всего твоего, вдали от твоего света, в той дали, куда она упорно стремится; будто в мыслях ее нельзя завоевать и малого места, хотя ты только о том и мечтаешь, // чтобы всем ей пожертвовать, отдать свою жизнь и все свое лишь затем, чтоб возник между вами даже не отблеск близости, бесконечно меньше того, что носить имя ее».
«Да, да, ты сам знаешь, что это так. Но…»
Вот пробежала зелено-желтая ящерица по краю балкона. Остановилась, осматривается. Шевелит хвостом…
Вот бы, камень под рукой…
Берегись, четвероногий дружок!
Да нет, в нее не попадешь; она издалека чует камень. А все-таки испугалась.
Но в то же мгновение исчезли пажи.
А как она была красива, голубая; взор ее был полон настоящей тоски, во всех движениях ее разливалось нервное предчувствие, – и в скорбной складке около рта, когда она мечтала, и еще больше, когда слушала палевого пажа, который говорил ей с балкона слова дразнящие и ласкающие, с оттенком дружелюбной насмешливости.
A разве не кажется опять, что пажи вернулись?
Они здесь; они, и уходя, продолжали играть пословицу, и говорили о неясной юношеской любви, о той любви, что не знает покоя и носится / через все страны предчувствий, через все небеса надежд, и болезненно тоскует о том, как ей перелиться в единое, / глубокое пламя великого ощущения; об этом говорили они: младший – с горькой жалобой, старший – со скорбью. И вот говорит палевый голубому: не надо так настойчиво требовать, чтоб настигла и удержала тебя женская любовь.
«Нет, поверь, говорит он, любовь, которую ты найдешь в объятии двух белых рук, в двух глазах, заменивших тебе небо, в надежном блаженстве двух уст, – такая любовь не поднимается выше земли и праха, она променяла свободную вечность мечтаний на счастье, часами измеряемое и часами изменяемое; пусть