Жизнь ни во что (Лбовщина). «Память» 1926. Аркадий Гайдар

тут ее нельзя, черт ее знает, что за человек, а кроме того, у баб языки долгие. Одевайся валяй.

      Но черные, точно выточенные брови еврейки даже не двинулись – она молча накинула пальто, яркий цветной платок и вышла на улицу.

      Два раза от разъездов шарахались все в темноту.

      Чтобы не навлечь полицию на оставленного раненого, Лбов умышленно избегал перестрелки.

      На берегу Камы он легонько свистнул и замолчал. Прошло минут пять никого не было.

      – Ты зачем свистишь? – спросил его Симка.

      – Увидишь, – коротко ответил Лбов, – я даром никогда не свищу.

      Послышался плеск, из темноты вынырнула лодка и причалила к берегу. Все семеро сели молча, и лодка темным пятном заскользила по Каме. Слезли на том берегу. На опушке, пока ребята закуривали, Лбов подошел к еврейке, молча усевшись в стороне на срубленном дереве, и спросил:

      – Чего же ты молчишь и откуда ты на нашу голову взялась? Убивать тебя вроде как не за что, а в живых оставлять тоже нельзя. И куда я тебя дену?

      А ночь была такая звездная. И вечер был такой мягкий. Женщина встала, скинула платок и вдруг неожиданно обняла его за шею.

      – Милый, – сказала она шепотом, – милый, возьми меня с собой.

      Лбов никак не ожидал этого.

      – Вот дура-то, и как это ты скоро… Да на что ты мне нужна! – Он хотел было оттолкнуть ее, но она еще крепче зажала руки на его шее и, прижимаясь к нему всем телом, прошептала:

      – А может, на что-нибудь?

      А ночь была такая звездная, и вечер был такой весенний. И Лбов вспомнил, что собственная его жена теперь отгорожена барьером казачьих шашек, и Лбов уже мягче разжал ее руки.

      – Ты дура, – сказал он ей.

      И Симке-сормовцу, который стоял недалеко, показалось, что он улыбнулся, а может быть, и нет – разглядеть было трудно, потому что ночь была весенняя, говорливая, но темная.