Миссис Гутьерес монументальной поступью пересекла грунтовый двор.
– Чего-чего? – вопросила она, будто не заметила его или не расслышала.
– Вы довели до сведения полиции, полиция довела до моего сведения, чем ужасно меня позабавила! – Он взмахнул рукой, и его пальцы затрепетали в воздухе. – Надеюсь, вас это осчастливит!
– Ни в какую полицию я не заявляла! – вознегодовала она.
– Ах, миссис Гутьерес, я сложу песнь в вашу честь!
– Это кто-то другой донес! – твердила она.
– И когда сегодня меня повезут в тюрьму, я преподнесу вам подарок. – Он отвесил поклон.
– Говорю же, я тут ни при чем! – вопила она. – Да отсохнет твой слащавый язык!
– Я восхищаюсь вами, – искренне сказал он. – Вашей активной гражданской позицией – долой всю нечисть, шум и хлам!
– Ах ты! – верещала она. – Чтоб тебя! – У нее иссяк словарный запас.
– Этот танец я посвящаю вам! – пропел он и, вальсируя, скрылся в доме.
Под вечер он повязал свою красную шелковую бандану и надел внушительные золотые серьги, алый кушак и голубой жилет с золотистой оторочкой, обулся в башмаки с пряжками и натянул штаны в обтяжку до колен.
– Все на последнюю прогулку! – обратился он к собачкам, и они вышли.
Под мышкой Пьетро нес патефон, пошатываясь от его веса, ибо он испытывал расстройство желудка и недомогание во всем теле. Ему трудно было поднимать тяжести. Собаки семенили по обе стороны от него, попугаи у него на плече пронзительно кричали. Солнце заходило, воздух был прохладен и недвижен. Он разглядывал все вокруг, словно видел в первый раз. Всем говорил «добрый вечер», махал рукой, приветствовал.
У стойки с гамбургерами он водрузил на табурет заведенный патефон, игла выцарапывала из пластинки песню. Посетители оборачивались посмотреть, как он самозабвенно погружается в пение и, сияющий от смеха, всплывает на поверхность. Он щелкал пальцами, приседал, сладко насвистывал с закрытыми глазами, а симфонический оркестр уносился ввысь вместе со Штраусом. Он выстроил собак рядком, пока отплясывал. Заставил попугаев выделывать на полу кульбиты и хватал на лету блестящие кувыркающиеся монетки, бросаемые изумленной, но отзывчивой публикой.
– Убирайся к черту! – велел продавец гамбургеров. – Здесь тебе не опера!
– Премного благодарен вам, люди добрые! Собаки, музыка, попугаи и Пьетро исчезли в темноте под малиновое позвякивание колокольчиков.
На перекрестке он пел, обращаясь к небу, молодым звездам и октябрьской луне. Подул ночной ветер. Из темноты на него глядели смеющиеся лики. И снова Пьетро гримасничал, ухмылялся, свиристел и крутился юлой.
На милостыню бедным!
Ах, как скромно, ах, как мило!
И узрел лица всех, кто на него смотрел. Увидел безмолвные дома и обитавших в них молчунов. Он пел и вопрошал, почему он – последний в мире певец? Почему никто не отплясывает, не разевает рот, не подмигивает, не выставляется напоказ, не важничает? Почему в мире воцарилась