Череда белёсых, расчерченных на квадраты, как старый шоколад, пятиэтажек потянулась из-за леса. Здесь, в посёлке, остался год назад конопатый парнишка с бедовыми глазами – её первая любовь, бессонные ночи, ресницы в росе и рассветные запахи утром. Дышали друг другом, а однажды раз – и вдребезги.
Стая невидимых в сумерках голубей выпорхнула из-под колёс. Насмешник Метерлинк, их птица так же вырвалась из рук в прошедшем октябре.
Почтальонская сумка натирает плечо. Смешно, кем только не подрядишься работать, когда от стипендии до стипендии проходит целая вечность. Описав дугу на площади перед клубом, она спешилась и достала конверт. Тусклый фонарь нехотя осветил ей адрес: Михейчука, 16, сомнения быть не могло. Она с азартом улыбнулась и нырнула в жёлтый прямоугольник парадного.
Пять раз мелькнул её силуэт в проёмах лестничных клеток. Пять раз она взглянула из окна на темнеющий в переулке лес, поднимаясь в его «скворечник» под крышей. Лязгнул звонок, и ворох лохматых рыжих кудрей, рассыпанных вокруг открытого лица и голубых дерзких глаз, шагнул ей навстречу.
Помолчав, он обезоруживающе улыбнулся и жестом пригласил её внутрь. Шаркая большими тапками, провёл её в кухню. Освещённые безабажурной лампочкой, они тянули чай из подстаканников, как тогда, будто их путешествие вовсе и не прерывалось. Они смеялись, пока тьма за окном не сделалась непроглядной, и не начали слипаться глаза.
Она мокро следила по залу носками, оставив парусиновые кеды в дверях. «А где Кешка?» – спросила она, вопросительно указав в пустую клетку под потолком.
«Младший брат чересчур его тискал. У бедной птицы не выдержало сердце», – насмешливо извиняясь, ответил он.
«Да, если птицу сжимать в руках, она обязательно вырвется или умрёт», – с горечью произнесла она. Взгляд упал на письмо, брошенное тут же за его спиной. Только сейчас она поняла, что почерк на конверте принадлежит этой, такой знакомой, руке.
Она тихонько рассмеялась.
«Но сегодня, кажется, Птица прилетела к нам сама?» – уткнувшись в рыжие кудри, прошептала она.
«Нам удалось приманить её, милая», – неожиданно серьёзно ответил он.
Морис лукаво улыбался, оглядывая их с портрета, висевшего над письменным столом.
Недолюбленные
Страх сам по себе был настолько страшен, что она уже почти мечтала о том, чтобы то самое страшное наконец произошло. Грязь под ногами, вязкая грязь размытой ноябрьскими дождями земли была такой же неизбежной, как те ужас и отчаяние, которые проникали в её сознание, заставляя корчиться от слёз на диване в гостиной при одной мысли о том, что возможно, возможно…
Она ревновала, ревновала ужасно, без повода и причины. Ревновала к той тоске по женской любви, всепоглощающей, которая читалась в его взгляде, пусть и обращённом к ней. Осиротевший ещё подростком, он давно не знал материнской любви