Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов. Олег Владимирович Демидов

лай, пронзительный визг бешеного пса, брызгающего слюной и хохочущего кровью. Поэт Анатолий Мариенгоф нахально (нахальство – высшая добродетель) спрашивает нас: “Вам не нравится, что мы осмели (!) тявкнуть – тяв?” Заявляю, что я лично ничего не имею против, – пускай себе тявкают. Я знаю, они смирные – не укусят. Но я хотел бы знать, зачем это тявканье печатают? Зачем издательство, помещающееся в доме №11, по Тверской (!), издаёт и распространяет произведения бешеных тявкающих поэтов? И зачем тявканье связывают с революцией? Зачем тявканье посвящают Октябрю? Кто шутит с нами такие глупые шутки?»63

      И так далее, и всё в том же духе. Меньшой разбирает стихи Мариенгофа, потому что, во-первых, они занимают ощутимую часть сборника (четырнадцать из тридцати восьми!) и, во-вторых, потому что они, как признаётся рецензент, самые яркие, выдающиеся и необычные. Да и сегодня, когда мы берём в руки «Явь», видим, что стихи Анатолия Борисовича интереснее стихов Андрея Белого или Бориса Пастернака. Конкуренцию ему могут составить разве что Сергей Есенин или Василий Каменский.

      Только не замечает критик, что цитируемое им стихотворение Мариенгофа проникнуто аллюзией на раннего Маяковского («Вот так я сделался собакой», 1915): «И когда, ощетинив в лицо усища-веники, / толпа навалилась, / огромная, / злая, / я стал на четвереньки / и залаял: / Гав! гав! гав!».

      Много ли надо молодому поэту? Привлечь внимание. А лучше всего это получается, как позже признавался сам Мариенгоф, если на тебя напишут грозную разоблачительную статью – только такие критические опусы и создают известность.

      Нашего героя упрекают в кровожадности, неуёмности и безумстве:

      Кровь, кровь, кровь в миру хлещет,

      Как вода в бане

      Из перевёрнутой разом лоханки,

      Как из опрокинутой виночерпием

      На пиру вина

      Бочки.

      <…>

      Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь,

      Автомобилем,

      Бешено выпрыгнувшим из гаража?!

      <…>

      И земля словно мясника фартук

      В человечьей крови, как в бычьей…

      <…>

      Твердь, твердь за вихры зыбим,

      Святость хлещем свистящей нагайкой

      И хилое тело Христа на дыбе

      Вздыбливаем в Чрезвычайке.

      <…>

      Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! —

      Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»

      Ещё недавно в «Витрине сердца» Мариенгоф эпатировал читателя раскрашенными в футуристические оттенки блоковски-уайльдовскими лирическими стихами, и вот он цокает каблуками лакированных башмаков по площади, залитой кровью (вокруг резня, свист пуль, истошное ржание околевающих лошадей), и грозит кулаком небу, стремясь поквитаться с Богом. За что? Это мода на революцию, на красный террор? Стремление пригодиться новому государству? Жажда крови, как негодовали критики?

      Если так, то «кровожадность» нашего героя переплюнула всех поэтов, упражнявшихся в описании революционного