«Поняла, Юрочка, поняла». Ей кажется, она кричит, но губы только беззвучно шевелятся. С силой, так что машина сотрясается, хлопает крышка багажника. Она проваливается в блаженное небытие.
Юра никогда не узнал, его или не его ребёнок. Как и то, что ребёнок был выдуман, и Лялин живот, по-девичьи плоский и втянутый, был пуст. Через день Юру убили на стрелке. Всех троих убили, которые участвовали в Лялиной и Серёгиной казни. Время было, повторяю, простое и суровое, без трындежа: лихие девяностые.
Так что никто Ляле, как неверной жене, претензий не предъявлял. Дома и драгоценностей в пользу общака не отбирал. Ляля осталась владелицей огромного – тогда других не строили – особняка.
В Юру выстрелили и снесли половину лица, так что гроб не открывали. Ляля не могла избавиться от воспоминаний, от жуткого хруста Серёгиного сворачиваемого набок носа, скул под тяжёлыми Юриными берцами. Подумала, что возмездие существует. Муж никогда не узнал, что ребёнок выдуман. Утром его убили на стрелке. Всех троих убили, которые участвовали в Лялиной и Серёгиной казни. Время было, повторяю, простое и суровое, без трындежа и базара: лихие девяностые.
В Юру выстрелили и снесли половину лица, так что гроб не открывали. Ляля вспомнила жуткий хруст под тяжёлыми берцами Серёгиных сворачиваемых набок носа, скул. Возмездие существовало.
Детский сад (она вернулась на работу) переехал на Михалёвские дачи. Сотрудники пошли за грибами: лес находился прямо за забором.
Ляля отбилась. Шла по дороге и заметила уходящие вбок, едва заметные в высокой сочной траве колеи. В них ярко, стёклышками синела вода. И вдруг открылась опушка. Вытоптанный глинистый пятачок с сильно просевшей ямой посередине. Она стояла над той ямой, когда за её спиной не звякнула лопата. Она оглянулась…
Я знаю её историю – Ляля настолько устала носить в себе страшные подробности, что вывалила их на чужого человека, на меня. Профсоюз тогда пытался защитить её от увольнения, попросил черкнуть заметку в газету. Но на вопрос, зачем водила малышей в лес – Ляля только неопределённо усмехнулась и пожала плечами.
Провожать меня вышла заведующая.
– А за Елену Евгеньевну не беспокойтесь. Её такой интересный мужчина к дачам выходит встречать. Высокий, широкоплечий. Рабочего вида, в рубахе, иногда с лопатой. Сына у неё нет – для ухажёра вроде молодой. Лет на двадцать её моложе. Мы от любопытства умираем – а она отмалчивается, такая скрытная.
Пока я шла вдоль дач, за изгородь вылетел мячик. Я поймала его, перебросила девочке лет шести с пышными синими бантами.
– Ты из группы Елены Евгеньевны?
– Да.
– Она вас в лес гулять водила. Она там что, искала кого-то?
– Нет. К ней дяденька выходил. С лопатой. Лопату отложит, на пенёчке сядут, разговаривают. Иногда Елена Евгеньевна плакала. Иногда, – девочка потупилась, – они целовались. Потихоньку, чтобы