– Он оборотень… Он меняет рост и лицо, может обернуться женщиной, об этом все говорят, – сказала мать Габека по-цыгански. Видок её не понял и внутренне напрягся, зная, какой авторитет в цыганских семьях у старух. Вели она сейчас растерзать его на клочки, и драка выйдет очень тяжёлая. Но виду сыщик не подал и с почтением ей поклонился, спрашивая:
– Не матушка ли вы Карона? Мне кажется, я видел вас возле Лувена, когда мы с ним шли из Мехельна.
– Я его мать, – сказала старуха. – Так и есть, я видела тебя там, я тогда ходила ещё с Кароном. Все, кто ходили тогда с Кароном, после смерти его здесь. Узнаёшь ли кого-то ещё?
Видок обвёл глазами комнату и вздохнул:
– За эти годы дети выросли, юноши и девушки переженились, мужчины и женщины состарились… Только ваше лицо мне знакомо.
– Я тебя помню, ты сбежал тогда от нас, только мы заговорили о деле, – подала голос другая женщина, лет, может быть, сорока. Она смотрела на Видока прямо и недоверчиво, не делая, как другие, знаки от колдовства.
– Я сбежал, только мне донесли, что легавые, идущие по моему следу, подошли слишком близко, – возразил Видок. – Хорош бы я был товарищ, если бы меня арестовали ночующим у цыган и всех цыган потащили бы в полицию. Я ведь тогда сбежал с каторги. Я много раз бежал с каторги…
– Это правда, – опять по-цыгански подтвердила старуха. – Он оборачивался в разных людей, добыв что-то из их вещей, и убегал под носом у стражи.
Габек решился:
– Садись, Видок. Мы дадим тебе и вина, и мяса, поешь с нами. Это правда, что в нашем племени беда. Нам нужен кто-то, кто спасёт нас от колдуна. Садись и расскажи, как ты нам поможешь.
Видок подошёл к вожаку и крепко пожал ему руку, прежде, чем сесть на место, которое ему освободили, потеснившись, цыганские мужчины. Он принял и вино, и мясо, хотя не был голоден и не хотел быть пьян; но он знал, что все будут смотреть, сможет ли он есть и пить человеческое. Наверное, только он и заметил, как Аннетт, пока все цыгане глазеют на гостя, проскользнула, наконец, в лачугу.
Чтобы заполнить время, господин Видок, попивая из кружки, вёл светскую беседу: болтал о погоде, ценах и своих славных былых деньках. Не тех, конечно, когда он работал на полицию: о молодости, армии, хорошеньких девушках и добрых товарищах. Его тянуло оглядеться на ту женщину с чёрными волосами, покрытыми сединой как паутиной, которая так смело глядела на него; хотя она не вздрогнула, услышав про Алхимика, как не вздрогнул ни один из цыган, сыщик был почти уверен, что именно эта женщина велела Аннетт пойти к нему и именно она знает больше, чем нужно знать. Быть может, и о том деле, с которым он пришёл, тоже.
Только