Ванька Охлобыстин мне на это говорит:
– Ты просто обижен, что тебя не печатают, печатали бы, ты бы с лёгкостью относился к другим авторам. Ты озлоблен из-за невостребованности.
Ну, озлоблен, ну, обижен, а почему бы и нет. Если я исключительность, то что? – мне нужно вести себя по каменному, с олимпийским спокойствием взирать на своё племя, на хамство и тупость, на проходимцев и извращенцев?
– И у тебя клише, Ванька. Да, я обижен, унижен и озлоблен. Почему – нет? Я горяч, и это хорошо, иначе бы меня просто не было. Я написал много великолепных книг, а хождение по издательствам привело меня к ненависти к редакторам, театрам и режиссёрам. Это естественно и искренне – я имею право ненавидеть хитрых дураков, я даже в праве быть озлобленным. Другие нет, потому что они не я. А я состою из особого вещества.
– Твои проблемы, – хитрит Ванька.
Ибо прекрасно знает, что проблемы эти общие, типичные для многих исключений из рода человеческого. Но Ваньку нельзя сильно нагружать. От моего знания он сходит с ума. Потом проиллюстрирую.
Еремей воспринял чудо-дом как то, что давно им предрекалось. Восхищался, конечно, но больше озабочен задачей экипировки квартиры, подбором мебели и освещением кабинета. Он у него находится в ответвлении и зависает над пустотой, а часть пола стеклянная. Жутко ступать. Еремей маленький, пьяненький, вышел на стекло и пляшет, довольный жизненным жребием. Всё у него сложилось, как мечталось. И в семье никто не болеет, и дом полная чаша, и задумок творческих навалом. Я тоже за него невольно радуюсь, смеюсь и говорю:
– А что вы на счёт русской идеи думаете?
– Я объездил полмира, – отвечает, – но нигде её не встречал, дорогой комендант Гивми.
Мы оба уже солидно выпили. А я пить не умею, и не понимаю, что это такое – уметь пить. Спокойно переваривать водку? Выпить, чтобы быть не пьяным?
– Вы, Еремей, дурак, – просто сказал я, – вы персонаж моей Домовой Книги, я вас могу из неё взять – и выселить.
– Что вы, комендант, себе позволяете? – он прекратил отплясывать. – Я думал, что вы культурный господин.
– Лесу-то сколько погубил, гад! – выругался я. – Знаешь, за это что с тобой сделаю? Хотя, – я махнул рукой, – пошёл ты, – и послал его. Это последнее, что я могу вспомнить самостоятельно.
Потом рассказывали, что бегал я по этажам, колотил в двери и кричал, что я и есть русская идея, что плоть моя, мозг мой и всё, что выходит из меня – и есть русская идея, а все остальные козлы и шлюхи.
А что – верно кричал. Переходный период у меня такой. Кризис творческий. Вадик с Рафиком меня выловили и угомонили. Жильцы жалобу написали, мне её передали, я её порвал. С тех пор Еремей меня стороной обходит, не здоровается, хорошо, если обиделся, плохо, если за идиота считает. Значит, так ничего и не понял.
А Жак Савельевич всё