– Утверждаю.
– Происходят они одна от другой?
– Да.
– Что же рождается из живого?
– Мертвое, – отвечал Кебет.
– А что рождается из мертвого? – спросил Сократ.
– Должно согласиться, что рождается то, что живет, – отвечал Кебет.
– Следовательно, Кебет, из мертвого рождается живое и все живые?
– По-видимому, так, – сказал Кебет.
– Значит, – сказал Сократ, – наши души находятся в Преисподней?
– Вероятно, да.
– Итак, из двух процессов, о которых здесь идет речь, не выясняется ли, по крайней мере, один? Ибо умирание, конечно, ясно. Или нет?
– Совершенно ясно, – отвечал Кебет.
– Как же нам теперь быть? – продолжал Сократ. – Допустим ли мы противоположное, или именно здесь природа хромает? Или следует для умирания предполагать процесс ему противоположный?
– Конечно, следует, – сказал Кебет.
– Какой же именно?
– Оживание.
– Если, – продолжал Сократ, – оживание существует, то не является ли оно, это оживание, тем процессом, посредством которого смерть превращается в жизнь?
– Да.
– Итак, мы пришли к тому соглашению, что живые рождаются из мертвых точно так же, как мертвые происходят от живых. Если так, то мы имеем, казалось бы, достаточное доказательство в пользу того, что души умерших непременно находятся где-то, откуда они снова рождаются.
– На мой взгляд, Сократ, – сказал Кебет, – это неизбежно следует из того, в чем мы пришли к соглашению.
17
– И заметь, Кебет, – продолжал Сократ, – что мы, как мне кажется, совершенно правильно пришли к этому соглашению. Ведь если бы не было двух соответствующих всегда один другому процессов, образующих как бы круг, но был бы только один процесс, идущий по прямому пути к другому, ему противоположному, не возвращаясь снова назад и не делая поворота к первому процессу, все – ты понимаешь – в конце концов приняло бы один и тот же вид, было бы в одном и том же состоянии, и всякое происхождение прекратилось бы.
– Как ты это говоришь? – спросил Кебет.
– Вовсе нетрудно понять мои слова, – отвечал Сократ. – Если бы, например, существовало засыпание и не было бы соответствующего ему пробуждения, возвращающего нас из состояния сна, то, знаешь, сказание об Эндимионе оказалось бы, в конце концов, совершенным вздором и утратило бы всякий смысл, так как весь мир оказался бы в таком же состоянии, как Эндимион, т. е. в состоянии сна. И если бы все только соединялось и затем не разъединялось, то скоро бы оправдалось Анаксагоровское: «Все вещи – вместе». Точно так же, любезный Кебет, если бы все, воспринявшее жизнь, умирало и, став мертвым, оставалось бы в этом состоянии и не оживало бы вновь, то не произошло ли бы, с настоятельной неизбежностью, то, что все, в конце концов, умерло бы и не было бы ничего,