Так я поймала себя на подсознательной неуверенности в благоразумии наших соседей, для многих из которых, людей сильных мира сего, личное будущее выше будущего, да и настоящего всего человечества. В своем романе «Зима тревоги нашей» Джон Стейнбек пишет, что когда человеку становится не под силу решить какой-нибудь вопрос, то он может не думать о нем – это его спасительная возможность, но тогда эта неразрешимость уходит в его подсознание, смешивается со многим другим, что там живет, и так рождаются случайная тревога, недовольство и чувство вины. Хотя, подумав о жизни, я верю, что войны не будет.
Я мечтаю о своем будущем, строю многие планы, я даже уверена, что выполнение моих целей зависит целиком от самой меня, а не от аппетита кошелька капитализма. Я уверена в этом. Люди мира не хотят войны, они не хотят подчиняться зоологическим законам Запада, они не хотят стать рабами доллара, они не желают и не пойдут на сделку с собственной совестью, чтобы стать жертвами волков империализма. И они не будут ими, потому что их большинство. О мире мечтают маленький мальчик («Пусть всегда будет солнце…»), молодежь («Мы за мир…»), отцы и деды, воевавшие в гражданскую и отечественную войны. Мир завещан самым святым – жертвами войны, борцами за мир, а эти заветы для человечества – святая святых. Мир завещался теми, кто сейчас «лежит под березами», кто возвышается памятником в Берлине, теми, чья кровь полила всходы мира. Имена их – Неизвестные солдаты.
Думая о мире и войне, мне вспомнилось одно кладбище, благодаря посещению которого я почувствовала, что такое фашизм, что такое война. Поэтому темой моего сочинения будет Пискаревское кладбище.
Сегодня мы первый день в Ленинграде. На улице, конечно, дождь. Но это даже здорово: по крайней мере, мы теперь сами видим климатическую эмблему города. Мы едем по улицам Ленинграда, такого неулыбчивого и даже хмурого сегодня (осеннего, несмотря на июнь месяц). За стеклом автобуса пробегают дома, люди, я невольно сравниваю город с Москвой, и кажется, что сердце человеческой жизни Ленинграда бьется медленнее, чем у Москвы. Вскоре изморось сменяется проливным дождем, стекло окошка расплывается, ничего не видно.
Я не знаю, куда мы едем, но когда дождь ослабевает, видно, что мы уже близки к окраине города, мы безмятежно сидим около окон, не ожидая, что через несколько минут нас ожидает самое большое, сильное, незабываемое впечатление в жизни. Оказывается, мы едем на Пискаревское кладбище. Но подъезжая, мы не видим обычного купола кладбищенской церквушки, леса крестов, не видим даже ни одной стелы с надписью. Как преддверие кладбища нас встречают два маленьких зданьица, подобные портикам. Они чем-то похожи на часовых своей строгостью и каменной неподвижностью.
Кратко осмотрели стенды фотографий, с которых на нас смотрят с надеждой, укором, горем и мольбой глаза голодного ребенка. Эти глаза укоряют