И.Пущин, зная всё это, решил навестить друга, несмотря на некоторые опасения, которые высказывали А.И.Тургенев, и дядюшка Александра В.Л.Пушкин.
Встречу незабвенную, да и последнюю, так вспоминает Пущин:
« …На крыльце вижу Пушкина босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Мы смотрим друг на друга, целуемся, молчим! Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один – почти голый, другой – весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через 33 года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она всё поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, – чуть не задушил её в объятиях.
Вообще Пушкин показался мне несколько серьёзнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же весёлость; может быть, самое положение его произвело на меня это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему ещё не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всём проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: и не было конца в неумолкаемой нашей болтавне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашёл, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в «Северных цветах» и теперь при издании его сочинений П.В. Анненковым.
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего изгнания в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии. Его интересовало все, и тщательно распрашивал о том, что говорит Петербург о нём, про всех первокурсниках лицея, почему, каким образом из артиллериста я преобразовался в судьи. Это было ему по-сердцу, он гордился мною и за меня!
Написал строфы – И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада.
Поэта дом опальный.
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанье день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
Ты освятил тобой избранный сан:
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.
За разговорами, воспоминаниями время пролетело быстро, время за полночь. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидемся в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего