Сооружение из глины слепленное, было устроено подобно котлу варочному, кипятком наполненное. Посудина была настолько глубока да вместительна, что Зорька с головой туда нырнула, не вякнула и даже умудрилась о дно не удариться. Тело охватила боль жгучая да такая, что изначально показалось девице, что она сварилась сразу и заживо. Оттолкнувшись от дна скользкого уже не помня-чем, да наружу вынырнув, кутырка заорать попыталась в панике, что было мочи, но не смогла родимая. Перехватило горло спазмами. Тут что-то большое да грузное рядом с ней в котёл плюхнулось, поднимая волну тягучую, от которой чуть не захлебнулась отваром собственным.
Ничего не соображая, руками размахивая, глаза вытаращив так, что от чрезмерного усердия они уже ничего не видели, забарахталась к краю спасительному. Только то, не вода была, а бульон тягучий да наваристый, быстро пеной покрывающейся, от её брыканий беспорядочных.
Ноги дно учуяли, но оно было скользким да вогнутым, будто салом изнутри вымазанным, и ей никак не удавалось вцепиться в край спасительный до которого рукой подать да не дотянешься. Она бултыхалась из последних сил, захлёбывалась тем в чём плавала, только тщетны все были усилия. Не давался ей край в руки скрюченные. Видать, умный шибко был строитель тот, кто придумал эту посудину. Всё сделал правильно, чтобы мясо само собой из супа не вылезло.
Наконец Зорька рывком дотянулась до края желанного да судорожно в него вцепилась из последних сил, замирая и ревя безголосо от безысходности. Наружу вылезти да сбежать из варева мочи не было. Напрасны были усилия. Это был конец жизни девичьей. Ярица даже в жутком сне с кошмарами не представляла себе подобного, как это страшно вариться заживо, когда ты всё это чувствуешь, каждым кусочком тела собственного. И безысходность с болью невиданной слились в кусок обиды безмерной жалости к себе любимой да единственной, такой молодой да такой красоты неписаной. И тут у неё, наконец, голос прорезался для рёва от всей души безудержного.
– Что щиплется? – услышала она голос мучителя.
– Да, – прокричала она, не задумываясь, но голос вместо крика отчаяния издал лишь нечто странное, на писк похожее.
– Значит заживает. Не пищи. Ничего с тобой не сделается.
«Какой к *** заячьим, «не пищи». Сволочь ***. Людоед обоссанный, чтоб ты усрался этим супом до смерти». Ругалась девка про себя без удержи, стиснув зубы да пальцы за край уцепившиеся, но терпела, как могла из последних сил. Собирая все маты да гнусности, какие только знала да припомнила.
Тут боль от первого ошпаривания утихать начала вроде бы. И ярица сквозь клокотанье сердечное вдруг про себя подумала: «Так это