Он обнял меня. Я услышал, как бьется его сердце. Солнце стало еще на одну секунду ближе к закату. Палата медленно погружалась во мрак.
Когда отец отпустил меня и, прощаясь, навис над дедушкой, я вспомнил обложку альбома Pink Floyd «Wish you were here», где посреди фермерского угодья, пропитанного летней жарой, запахом соломы и пыли, в плену собственных мечтаний кружилась молодая пара. Я подумал, что когда-то мы были такими же счастливыми и свободными, как они. Сейчас, глядя на отца, я понял, как все изменилось. Все клонилось к жестокой реальности, точно кто-то переместил путевую стрелку на обреченную кольцевую дорогу. Тогда-то меня и коснулось, будто это мой долг. Мой долг просидеть с дедушкой, возможно, его последнюю ночь. Я не знал, больно ли ему или легко. Не знал, слышит ли он нас или нет. Мне хотелось до него дотронуться, и вероятно, будь он мне трижды не знаком, я бы на это осмелился. Но то, что произошло между нами за прошедший год, создало невидимую преграду, которая отталкивала меня от его кровати, словно это был вовсе не мой дед, а чудовище из ужасного фильма.
Мы сидели друг напротив друга и молчали. Я следил, как грудь дедушки поднималась и опускалась. Его руки лежали параллельно телу, пальцы сводила дрожь. Отец сжимал их в своих ладонях, точно пытался успокоить, но пальцы его не слушались.
– Никогда не думал, что паралич это так страшно, – в глубокой тишине произнес он.
До меня дошло, что в мире нет места, где бы тишина действовала более угнетающе, чем в больничной палате. Здесь все сливалось воедино, а граница между жизнью и смертью казалась особенно тонкой.
Через несколько минут отец ушел.
Глядя на то, как он закрывал дверь, я подумал, что эту дверь он уже никогда не откроет. К тому времени как он вернется, дедушка будет лежать в другом месте. Снова стало тихо. Я слышал гул вентилятора и чувствовал, как потоки прохладного воздуха отталкивают меня от кровати. Город был далек отсюда, и шум растворялся, как капли воды, падающие на раскаленные угли.
Следующие полчаса я смотрел на дедушкино лицо, полное сожаления и раскаяния, будто и не было тех семидесяти четырех лет, большую часть из которых (я был убежден) он издевался над своими подчиненными. Его грудь едва вздымалась и опускалась, а тело выражало слабость и беззащитность. Я думаю, если бы сейчас он увидел себя со стороны, ему бы захотелось застрелиться.
Два часа прошли в бездонной пустоте. Стемнело, сумрак окутал палату, и мне пришлось открыть дверь в коридор. Около полуночи меня потянуло в сон. Я сел на стул и, положив голову на кровать, задремал. Мне слышались стуки его сердца. Слабые, но частые. Позже моя голова очутилась на его руке. А в три часа я очнулся, будто разбуженный чьим-то присутствием.
В голову лез дурной сон. Я увидел Рамилку. Он сидел в дебрях дикой ежевики, а на его руках лежал мертвый пес. Рамилка плакал и поддерживал голову собаки, чтобы та не откидывалась назад. Из носа пса текла кровь, а мой друг, измазанный, скорее всего, той же кровью, утирал собственные слезы