Пушечные и гаубичные батареи открыли огонь ровно в восемь. По всему фронту – окружающему Санкт-Петербург кольцу. Задрав голову в небо и стиснув зубы, Старков смотрел, как уходят на север снаряды и мины. Часть из них, возможно, долетит и взорвется в центре города, в котором он родился и вырос. Города, который три месяца назад пришельцы атаковали с воздуха, прошили уничтожающим биологическую жизнь излучением, искорежили и превратили в муравейник.
Возможно, удастся прибить несколько сотен чужих. И – все, на их место встанут новые. Старков не знал, как эта сволочь размножается и размножается ли вообще, но очевидцы, спасшиеся с городских окраин, уверяли, что из упавших на Питер гигантских волчков высаживались тысячи и тысячи этих гадов.
Противник контратаковал через двадцать пять минут после начала канонады. С десяток летательных аппаратов разом материализовались над позициями. Они всегда появлялись именно так – внезапно. Старков не знал, гасили ли сомбреро чудовищную, делавшую полет невидимым, скорость или были вынуждены смещаться в видимый диапазон для ведения боевых действий.
Дальнейшее в памяти отложилось плохо. Ни как инопланетники расстреливали гаубичную батарею, ни как вслед за ней уничтожали открывшую огонь зенитную, ни как подавляли вынырнувшие из облаков звенья «мигов», капитан не помнил.
– Гады, гады, гады! – кричал кто-то над ухом, перекрывая рев самолетных моторов и грохот взрывов. – Гады-ы-ы-ы!
Старков пришел в себя, когда рев и грохот уже смолкли, сомбреро убрались – растворились в воздухе, и остался только истошный, пронзительный, вонзающийся в барабанные перепонки крик. Прекратившийся, лишь когда Старков осознал, что кричит он сам.
– Сейчас н-начнется, – прапорщик Платонов кинул взгляд на часы. – Уходим н-на рывок с первым залпом, – запинаясь, продолжил он. – Готовы? Подключить п-приборы.
Степка Чикин скривился. Явно трусивший армейский ему не нравился. А прибор ночного видения, в отличие от Платонова и остальных, был не нужен. В темноте Степка видел прекрасно, как и свойственно черному археологу, диггеру, исходившему и исползавшему сотни километров в чреве города, в его путаных черных кишках.
– Закурить бы, – мечтательно сказал Коля Довгарь, долговязый жилистый псковский работяга. – Мочи нет терпеть.
– На том свете п-покурим, – отозвался Платонов.
– Метлу придержи, начальник, – резко обернулся к прапорщику Корефан. – Еще раз про тот свет болтнешь, урою. Под землей покурим, – бросил он Коле. – Потерпи, кореш. Верно я говорю, копаль?
– Верно, – подтвердил Степка. – Под землей можно.
Корефан кивнул. Был он из уголовников, хмурый, злой и жизнью битый. В добровольцы вызвался, узнав, что идет Степка, единственный человек в ополченческой роте, которому более-менее доверял и к которому прислушивался. Видимо, диггерство казалось бывшему урке достойным уважения занятием.
Степка