Когда я вылез из палатки Игорь, Медведь и Щуплый уже стояли снаружи. Игорь как всегда настроил мощную боевую рацию, единственную связь с кораблем, на одну из корабельных музыкальных радиостанций и, одев наушники, качал головой в такт неслышной мелодии. Мы часто ругали его за подобное легкомыслие, указывая на то, что рано или поздно аккумулятор в рации сядет и не получится вызвать корабль, ожидавший нас в двухстах километрах отсюда. Однако этот негодяй все равно включал радио и едва слышно бубнил под нос очередной мотив. Закинув за плечо снайперскую винтовку, Игорь поднял повыше воротник куртки и отошел в сторону.
Первые полтора года я служил на космической станции, обучая солдат рукопашному бою, а именно боевому айкидо, но начальство решило, что негоже такому вояке пропадать в центре и отправило меня в составе одной из групп зачистки на задание. Группа не выжила: назад улетели только я и пилот, после этого меня прикрепили к нынешней группе, и с тех пор, вот уже полтора года, мы воюем вместе.
Несмотря на то, что уже долгое время мы являлись одной командой, мы не любили друг друга.
Игорь Вознесенский всегда держался поодаль от нас, погружаясь в радио. Я также не приветствовал остальных, иногда перекидываясь парой фраз с Денисом или Семенычем; Медведя и Щуплого я не любил, скажу больше – я их ненавидел.
«Медведь» или Захаров Антон, был полноватым, высоким спецназовцем, ловкости в котором было не больше чем у Вини Пуха, однако сила и злость, наполнявшие каждое его слово и движение, не давали повода шутить над отсутствием этого качества.
«Щуплый», он же Кержов Анатолий, выглядел и вправду щуплым. Его худые, но цепкие руки, узкие, хитрые глазки, отвратительный голос вызывали во мне отвращение. До сих пор не могу понять, как природа допустила, чтобы подобное существо появилось на свет да еще от человека. В крайнем случае, я бы согласился поверить, что Кержова родила и воспитала стая шакалов.
Медведь и Щуплый не любили меня и Игоря, мы (надеюсь, я могу ответить за Игоря) молча не любили их.
Семеныч, или Самойлов Александр Семенович, был старшим по возрасту среди нас. Ему как раз стукнуло пятьдесят четыре. Добродушный, молчаливо-словоохотливый мужичок, прекрасно разбиравшийся в минах, гранатах, растяжках, ловушках и прочем, неплохой повар и умный боец. Однако что-то отталкивало и в нем. Мне кажется, что барьером между нами являлись личные переживания, связанные с войной, долгой отлучкой от дома, постоянными стрессами и опасностью.
Денис Иванов обладал несколько странной, на мой взгляд, внешностью и таким же характером, хотя в его случае было бы правильным выразиться «повадками». Он смотрел на тебя снизу вверх заискивающим взглядом, двигался неловко, медленно, как будто прося разрешение на каждое движение, на его лице часто появлялась виноватая улыбка. Мне иногда становилось жаль его, а иногда хотелось встряхнуть этого человечка и закричать в лицо: «Да будь же ты мужиком, черт тебя дери!». Семеныч относился к нему как к сыну, к тому же Денис покорно слушал бесконечный, тихий бубнеж Семеныча, кивая и продолжая жалко улыбаться. Но мы-то понимали, что Семеныч видит в Денисе погибшего сына и старается отдать ему отцовскую любовь и заботу. Последний же пользовался этим то ли осознанно, то ли нет, но, думается, в лице Семеныча он находил защиту от злых нападок Медведя и Щуплого.
В отличие от Медведя и Щуплого, Семеныч и Денис были людьми добрыми, миролюбивыми, приятными. И те события, которые произошли в наших жизнях, не могли не оставить след в наших душах. Извечная борьба добра со злом проходила в каждом из нас, только каждый переживал ее по-своему. Если Медведь и Щуплый даже не подозревали об этой битве, то мы, четверо, ощущали ее остро, спасаясь в каком-то хобби, напоминавшем нам, что мы все еще люди, что как бы то ни было, а первоначально мы творим добро и только потом, сбившись с пути, способны сотворить злое деяние.
Захаров и Кержов стояли в стороне, уже собрав палатки, и мирно покуривали. Разумеется, никто из них не поприветствовал меня и не пожелал доброго утра, впрочем, к подобной любезности я успел привыкнуть.
Чауки возился возле своей палатки, пытаясь собрать ее. Его сын, мальчишка двенадцати лет, с таким же чужим для нас именем, как и его отец, Мазури, скорее мешал своему отцу, чем помогал, из-за чего последний гневался на отпрыска и что-то недовольно говорил на родном языке.
Я посмотрел на них, стараясь вспомнить, сколько их было за все эти месяцы, на ум пришли только четверо, остальных я не вспомнил, их имена были также трудны, как и имена наших нынешних проводников. И всех мы убивали. Испытывал ли я жалость к Чауки и его сыну? Да, испытывал. И я знал, а бывало, чувствовал кожей, что Чауки нас не любит, ненавидит, боится. Вот уже пять дней он и его сын были нашими проводниками.