– Герр гефтлинг!.. Герр гефтлинг! – лопотал австриец. – Воцу ди пистоле! Эсэс!..[14]
Иван сразу весь подобрался. Он понял, но никак не хотел поверить, что снова нависает над ними беда. Проклятый муравей разгуливал уже между лопатками, но парень не шевельнулся, чтобы стряхнуть его, – суровым, беспощадным взглядом он впился в австрийца.
– Эсэс! Дорт эсэс! Штрейфе[15], – беспокойно говорил человек. Он был взволнован, пот ручьем лился по его немолодому, обрюзгшему лицу; в его груди, словно гармонь, удушливо скрипело и свистело на все голоса. Иван оглянулся и прикусил губы.
– Где эсэс?
– Дорт! Дорт! Ихь мэхтэ инен гутмахен[16], – махал рукой австриец.
– Ду найн люгэн?[17]
– О найн, найн! Ихь бин гутэр мэнш![18] – горячо говорил он и, сменив тон, на ломаном русском языке произнес: – Я биль плен Сибирь.
В его встревоженных глазах мелькнуло что-то теплое, как воспоминание, и Иван понял: он не обманывал. Надо было спешить. Их вот-вот могли обнаружить тут. Исчезла последняя надежда заполучить хотя бы кусочек хлеба.
– Ду вэр? Варум хир?[19] – строго спросил Иван и за рукав тужурки бесцеремонно дернул австрийца с тропинки.
– Ихь бин вальдгютер. Дорт ист майн форстей[20].
Иван взглянул вверх, куда показывал человек, но никакого дома не увидел, зато заметил, как из чащи выскочила Джулия. Вероятно, она слышала их разговор и закричала:
– Руссо! Руссо! Бежаль! Руссо!..
Не обращая внимания на ее предостерегающий крик, Иван еще раз дернул австрийца за плечо и вырвал у него из рук мешок:
– Эссен?[21]
– О я, я, – подтвердил тот. – Брот[22].
Австриец, видимо, все понял, оглянулся, быстро опустился на колени и дрожащими пальцами расстегнул «молнию» своего мешка. Иван выхватил оттуда небольшую черствую буханочку хлеба. Австриец не протестовал, только как-то обмяк, сразу утратив недавнюю свою живость, и на мгновение в душе Ивана шевельнулся упрек. Но он тут же подавил его, отпрянув под сосну, бросил взгляд вверх, на серые снежные вершины, и оглянулся. Австриец застегивал мешок, пальцы его никак не могли справиться с «молнией», тогда Иван бросил подскочившей Джулии хлеб, а сам снова шагнул к человеку.
– Снимай!
Он забыл, как назвать по-немецки тужурку. Австриец не понял, и парень выразительно тронул его за рукав. Но австриец почему-то не спешил отдавать одежду; на старческом, красноватом от склеротических прожилок лице скользнула растерянность. Иван крикнул:
– Шнеллер! – и дернул настойчивее.
– Шнеллер! Шнеллер, руссо! – приглушенно, но очень тревожно звала его из сосняка Джулия, и австриец с какой-то безнадежностью, вдруг расслабившей все его существо,