«Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притоптывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало. Но ещё страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету».
Безупречен язык Гоголя. Так смущающий наших литературоведов отрывок целен и совершенно недвусмыслен: странное и неизъяснимое чувство охватывает того, кто наблюдает вольное и невольное обращение всего, в том числе даже, казалось бы, уже почти бесчувственных старушек, а не только молодого, смеющегося, живого человека, к единству и согласию. Сила общего культурного действа захватывает всех.
Н. В. Гоголя и волнует, и интересует вольное и особенно невольное обращение, вовлечение всего в стихию единства и согласия, в стихию народного, старого (древнего) действия, события.
«Гром, хохот, песни, слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо».
Тогда, когда заканчивается объединение всего в общее, когда тает единство и согласие, человек остаётся в одиночестве, ему становится пусто и глухо.
«Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».
И всё же ткань русской жизни растянута от торжества и величия до мрака и ужаса и только в единстве этой протяженности сохраняет свой смысл и целостность. Жизнь прекрасна и удивительна, но и ужасна и отвратительна.
Н. В. Гоголю, пережившему раннюю смерть самых близких, это слишком знакомо.
«Дед догадался: забрал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул, словно собакам, им в середину. Как только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, – он и сам рассказать не умел, – попал чуть ли не в самое пекло. „Батюшки