Творчество В.А. Жуковского в рецептивном сознании русской литературы первой половины XX века. Евгения Анисимова

компонентов: от диалогической структуры до ключевых мотивов (ситуация tables for two292, противопоставление сна и яви, двойничество как принцип организации системы персонажей, образ жениха-мертвеца, мотив вихря, непогоды и т.д.). Субъектная структура, наиболее настойчиво модифицировавшаяся на протяжении всего процесса деканонизации баллады, у Анненского оказывается сориентированной не столько на лиро-эпику или лирику, сколько на поэтику его эпистолярного наследия и, в частности, на «двуслойную» переписку с Е.М. Мухиной.

      Неканоническая баллада «Кошмары» строится как внутренний диалог лирического «я» с лирическим «Вы» (вежливая форма лирического «ты»). Категория «балладного страха», акцентированная уже на уровне названия текста, находится в центре литературной рефлексии Анненского. Сходно с поэтикой писем к Мухиной ситуация «балладного ужаса» подвергается остранению и ироническому снижению. С одной стороны, она связывается с чисто бытовыми обстоятельствами романтического свидания, с другой – с переосмыслением балладного запугивания как части жизнетворческой стратегии293:

      «Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.

      Вы отворять ему идете? Нет!

      <…>

      Послушайте!.. Я только вас пугал:

      Тот (курсив автора. – Е.А.) далеко, он умер… Я солгал.

      И жалобы, и шепоты, и стуки, –

      Все это «шелест крови», голос муки…

      Которую мы терпим, я ли, вы ли…

      Иль вихри в плен попались и завыли?

      Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губ

      Змеится что-то бледное… Я глуп…

      Свиданье здесь назначено другому…

      Все понял я теперь: испуг, истому

      И влажный блеск таимых вами глаз».

      Стучат? Идут? Она приподнялась.

      <…>

      И вдруг я весь стал существо иное…

      Постель… Свеча горит. На грустный тон

      Лепечет дождь… Я спал и видел сон294.

      Как и в критической прозе Анненского, где скрытые связи между статьями обнаруживаются через авторский курсив, в «Трилистнике кошмарном» смысловые переклички между первым стихотворением подцикла и последним устанавливаются аналогичным способом. Ср.: «Послушайте!.. Я только вас пугал: / Тот далеко, он умер… Я солгал»295 («Кошмары») – «Все простит им… если это / Только Это, а не То»296 («То и это»). Таким образом, балладный образ «Того» выходит за пределы лирического сюжета «Кошмаров» и включается в поле философии «Того и Этого» Анненского, где за категорией «Того» стоит мистически-страшное мировоззрение, языком описания для которого становится «пугающая» поэтика баллады (ср.: «Если тошен луч фонарный / На скользоте топора»297). Другая мотивная параллель – включение в контекст «Кошмаров» скрытой цитаты из повести Тургенева «После смерти (Клара Милич)»298, на материале которой Анненский в своей литературно-критической статье «Умирающий Тургенев. Клара Милич» обосновывал безрелигиозный мистицизм писателя (40).

      Вдвойне показательно в русле размышлений Анненского о церковно-византийской природе русского «черного синодика»,