Одному из правых идеологов А.Г. Щербатову община была мила еще и тем, что семьи, соучаствовавшие в распоряжении землей, в рамках общины устанавливали между собой определенные соседские бытовые отношения. Он предупреждал, что в случае чрезмерной концентрации земли новые хозяева потребуют разрешения всех возникающих проблем на основе формального права, с применением силы, а не дружественного соглашения92. Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением. «Семья, – считали П.Н. Семенов и А.А. Салтыков, оппонирующие реформаторам, – есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым переводным, пришедшим с Запада, где в условиях раннего капитализма и стесненности земельного пространства выдвинулся «внешний момент – момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. Eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивая в своем правосознании семейный момент собственности»93.
В отличие от правых либералов, критиковавших общину, ее защитники-монархисты не были склонны приписывать этому институту какую-то ориентацию на социализм. Напротив, они видели в «мирской» организации одно из главных средств борьбы против социалистической революции, опирающейся на массу пролетариев – вчерашних крестьян, вынужденных уйти с земли. Вынуждала их к этому, по мнению «ортодоксов», хуторская реформа, в чьей утопичности они никогда не сомневались: российское крестьянство виделось им огромным патриархальным коллективом, не способным выйти из под общинной опеки и заняться сугубо индивидуальным трудом в изоляции от своих односельчан. «Пора нам, наконец, перестать увлекаться европейскими афоризмами вроде: «Дайте