Перемены коснулись всего. Вместо однотонной бурды из злаков с тертой морковью, необъятная, вечно смеющаяся Лусия Ортега, принесла с собой звон кастрюль и сковородок. Запахи, от которых начинало сосать под ложечкой не только у соседей клерков из Управления земельных дел и клиентов цирюльни, но и у случайных прохожих. Готовила она божественно, и что не менее важно – умела сочетать и разнообразить. От мадурос – сладких жареных бананов – до рагу из бычьего хвоста и флангов с подливами, которые дети вылизывали до глянца. Однажды Рамона даже попросила ее уменьшить порции. Синюшность лиц прошла, суставы спрятались. Дети начали бродить, как сонные мухи. Дальше нужно было двигаться спокойно и размеренно.
Внутренний двор приюта, который раньше напоминал пустынный кастильский пейзаж, обрамленный редкой порослью самшита, претерпел невиданные метаморфозы. Старик Эрнесто, всю жизнь проработавший в имении у графа Вальдеса, и ушедший на покой по возрасту, был рад применить свои знания и оставшиеся силы в камерном пространстве. Он работал не покладая рук. Земля была сухой. Бог знает, сколько тачек с жирной почвой ему пришлось привезти и мульчировать, прежде чем вокруг дававшего целительную тень и прохладу столетнего платана зазеленел сочный, английского типа, газон. По всему периметру он разбил цветники, клумбы и альпинарии. Сохранив при этом место для игр и прогулок. Древняя, покосившаяся беседка в ближнем углу была отремонтирована, перекрыта черепицей и заново покрашена. Появились не виданные прежде птицы. Ранним утром и глубокой ночью сад наполнялся благоуханием цветов. Эрнесто подбирал их не столько за броский вид, сколько за обладание особым, неповторимым ароматом. В этом неземном изобилии бабочки, прекратив порхать, надолго задумывались, смежив крылья, а жадные пчелы теряли разум.
Окна угловой комнаты, выходившие в сад, были постоянно открыты. Кто-то из посетителей, приглашенных Гомесом, когда-то назвал ее Комнатой скорби. В этой части приюта жили дети-инвалиды и присматривавшие за ними монахини.
Самым тяжелым из них был девятилетний Хуан, прозванный детьми Королем за то, что никак не мог расстаться с бумажной короной, надетой ему много лет назад в шутку на Рождество. Картон давно обветшал. Позолота на нем стерлась. Но любые попытки лишить его короны заканчивались истерикой. Худой как жердь, он не держал головы, не мог сосредоточить взгляд, и конечности его жили своей, не связанной между собой, жизнью. Мозг трехмесячного ребенка остался в нем навсегда. Хуан никогда не покидал кровати, монахиням приходилась ежедневно, по нескольку раз мыть его и перестилать постель. Говорить он не мог. Кормили его с ложки. Хуже всего было ранней весной и осенью, когда болезнь обострялась. В такие дни он истерил, пока сестра не давала настойку беладоны и он в изнеможении проваливался в забытье. Обычно же он вел себя тихо. Иногда ранним утром из комнаты