Избранные труды по русской литературе и филологии. Евгений Тоддес

заглавием заметки 30‐х гг., которые, судя по началу (и окружающим записям), относятся к «Запискам читателя» – замыслу, неоднократно зафиксированному, то кратко, то в виде подробного плана, куда кроме некоторых историко-литературных сюжетов входили такие темы, как «Почерк. Плагиат и заимствование. Аноним и псевдоним. Приемная моего отца» (ср. у Мандельштама: «Доктора кого-то потчуют ворохами старых „Нив“»); «Рассыпанный шрифт. Знаменитые опечатки. Читатель прейскурантов. Вывески. О полузабвении стихов» и др. Но заметки, о которых идет речь, начавшись с рассуждений о тождественности и обратимости читателя и писателя, о «неокристаллизованном художестве» таких текстов, как этикетки и вывески, затем явно выходят за рамки «Записок читателя», намечавшиеся планами:

      Но как я устал от писательского дела, как бы я хотел самоопределиться не в писатели. Это первый, кажется, ЛЕФ начал: что стыдно быть писателем, дело неопределенное, непонятое до сих пор, дело, без которого, вероятно, можно обойтись. Мариэтта <Шагинян> считает, что писатель должен работать, напр., по нефтяной части, а не писать. <…> И в самом деле с писательством неладно. Его безобразно переоценили в XIX в. Был бородатый период русской литературы: что ни борода – лопата, что ни лопата – писатель. При этом длинные волосы. Бородачи мало обыкновенно работали, а некоторые вовсе не писали, но по бороде и волосам целиком и полностью восприняли функции духовенства, но только писательского, радикального и (очень редко) революционного. Бородачом русской литературы был Сакулин (рассказать). <…> Потом бородки пошли пожиже, поскучнее, философия началась. Потом борода прекратилась, в один раз: проснулись: нет ее, все голые, все прыгают: «Борода предорогая…»369 Подозреваю, что это бородачи раздули значение литературы. Они даже писали такие статьи: «О значении великой русской литературы».

      «Персонаж» заметок легко и, по-видимому, достаточно адекватно ассоциируется с фигурой из «Двенадцати»: «Длинные волосы <…> писатель – Вития…» или с пассажами о «литературной страде», «литературных панихидах» 1880–1900‐х гг. в «Шуме времени» Мандельштама370 – ср. особенно о С. А. Венгерове: «У него „это“ называлось: о героическом характере русской литературы» (и далее с упоминанием «бороды»). Отметим, что отношение Тынянова к Венгерову, с одной стороны, было близко к мандельштамовскому, т. е. это было отношение к характерной фигуре «бородатого периода», а с другой – оно окрашивалось иначе: «Венгеров, напомнивший и Короленку, и режицкую синагогу, любовь к нему как к само собою разумеющемуся учителю»371, – возможно, поэтому в цитируемых заметках Венгеров и был «заменен» П. Н. Сакулиным.

      Отношение к «бородачам» – культурный факт, смысл которого в данном случае не очевиден (тем более что Тынянов не сочувствовал лефовским установкам) и, по-видимому, подлежит в дальнейшем некоторой