И лишь когда поднимался веселый гвалт «Смерти на колесах», зона преображалась в визжащий, орущий балаган, при виде которого родители мягчали и убеждались, что правильно сделали, выбрав «Новый день», несмотря на его стоимость, намного превосходящую ту дань, которую они рассчитывали отдавать за заботу о своем чаде.
А несколько раз поконтактировав с Лео, родители неизменно проникались к нему симпатией и доверием. Особенно матери. Они видели, что их Сэмми и Лолы души в нем не чают и каждое утро первым делом бегут к нему. Видели и то, как он усаживается на их малюсенькие стульчики и с серьезным видом о чем-то бормочет с плаксами, пускающими нюни насчет ухода родителей. Никаких тебе снисходительных сюсюканий: «А вот твой ми-иська, усьпокойся»… Тьфу! Никакого подобного подхалимажа, а лишь искренний добродушный интерес, как к своей ровне. Он подстирывал им на одежонках запачканные места и вешал на просушку возле умывальника, лучшие их картинки укладывал в конверты, чтобы не замялись. А еще родителям нравилось, как он заполняет листы дневного пребывания, что к концу каждого дня укладываются в ячейку каждого ребенка.
«Сегодня мы играли в: ____________ кубики. А вы что подумали?» — вполне мог написать Лео.
Или, скажем: «Сегодня мы ели:_______________…» – здесь он мог обыграть сегодняшнее меню. Иногда нотки сквозили критичные: «Рыбные палочки были хилые, зато сок в пакетиках холодный – бр-р-р!» Имели место и воображаемые мультяшные комбинации в духе детских придумок: «Апельсиновый Бомболей с липкими спичавками. Барон Пюре. Морковьи дитятки с манной-гуранной». А иной раз еда ставилась в пару с вином: «Вкусное крепкое. Петит Бонбон. Шато Буль-буль урожая 1959-го».
А затем, под этими идиотическими словесами, внизу страницы, добавлялось несколько фраз о погоде или ссылка на текущие события – какая-нибудь зацепка, за которую можно прикрепить этот листок к миру взрослых. Что-нибудь вроде общего тонуса на этот день: «Блёв Карлы над умывальником прошиб всех четырехлеток и заставил отказаться от полдника». Или: «Послеполуденная гроза присмирила всех. Обложной дождь за окном сморил всех кому не спится».
Этот исходник он копировал в тридцати экземплярах, стоя над ксероксом с охотой и гордостью, не хуже Херста[15] над его прессами. В заключение Лео вписывал в некоторые листки замечания по конкретным детям, после чего распределял экземпляры по детским ячейкам. Ему нравилось наблюдать, как матери и отцы рассовывают эти его бумаги по сумочкам и карманам. Он надеялся, что их жизни от его слов чуточку улучшатся: ведь они будут читать о своих детях, ради