– Хорошо, господин граф. Но имейте в виду… – Голос возвысился, задрожал, и Лизе показалось, что там, под покровом ночи, она сердито грозит всем присутствующим пальцем. – Имейте в виду, что я положу эту… особу, хм… рядом с собою и глаз с нее не спущу всю ночь, так и знайте!
– Сделайте милость! – усмехнулся гребец, которого называли графом, и проводил женщин в тесную кормовую каютку, где они улеглись почти бок о бок на подушках, набросанных прямо на пол и застланных какими-то покрывалами. Отчего-то Лизе вспомнилось, как она впервые вошла в зал гарема в Хатырша-Сарае и увидела несчетное множество подушек и подушечек, набросанных там и сям… Это было ее последней мыслью. Может быть, Яганна Стефановна и впрямь не сводила с нее глаз всю ночь, но Лиза о том ничего не знала. Она провалилась в сон.
Солнце стояло уже высоко, и лучи его проникли в каютку, когда Лиза наконец-то пробудилась. Чувствуя себя свежей и бодрой, она выбралась из тесной каюты.
На узкой палубе властвовал ветер. Он туго выгнул парус, стремительно гоня фелуку по волнам, и три женщины, сидевшие у борта, были заняты даже не созерцанием бескрайней лазурной глади, а попытками удержать свои разлетающиеся покрывала. Высокий, худой, будто камышинка, человек силился удержать книгу, страницы которой теребил ветер. Он был до того смешон и растерян, что дамы только и твердили: «Герр Дитцель! Ох, герр Дитцель!» – и помирали со смеху.
Все они были одеты, как и Лиза, по-гречески, но даже это одинаковое платье не могло скрыть удивительных различий меж ними. Хлоя, украдкою улыбнувшаяся Лизе, выглядела при дневном свете еще милее, чем вчера вечером. Рядом была низенькая седая толстушка лет пятидесяти, с добродушным пухленьким личиком, которому она тщилась придать выражение суровой надменности. Лиза поняла, что это и есть Яганна Стефановна, которая так неприветливо встретила ее вчера. Тем более что толстушка суетливо подскочила к ней и ткнула в бок железным перстом, прошипев:
– Чего уставилась! Кланяйся, деревенщина неотесанная!
Поклон, очевидно, предназначался третьей женщине, сидевшей у борта и пристально смотревшей на Лизу. У нее были округлые черные брови, высокий покойный лоб и прямой нос над своевольными, поджатыми губами маленького рта. И все же красота ее состояла в больших черных глазах под бледными, слегка нависшими веками; и те глаза смотрели на Лизу с таким проницательным выражением, словно бы эта совсем еще молодая женщина не сомневалась в своем праве заглянуть в глубь чужой души. Ощущение беспредельной, властной уверенности в себе излучала вся ее статная фигура; и окажись она облаченной в шелк, бархат ли, в одеяние крестьянки, монашескую рясу или лохмотья нищенки, улыбнись, разгневайся или зарыдай – ничто не смогло бы изменить или скрыть этой царственной осанки, этого властного выражения лица.
О, Лиза склонилась бы пред нею с охотою, когда б не назойливые хлопоты фрау Шмидт! Внезапная волна оскорбленной гордости поднялась в ней. Она отвыкла от подобного обращения! Ведь она была