Из косых прочных дверей бани выходят голые. Тогда в раскрытые двери слышен стук деревянной посуды, вырывается людской галдеж, шипит вода, кинутая на каменку. Голые, выйдя, натираются снегом, иные, не замечая, стоят под капежом крыши, осовелыми глазами глядят на прохожих, прохожие точат зубы:
– Эй, молочший, грех-то закрой!
– А то будто поп какой с волосьем! Бесстыжий – воду пустит к дороге.
Вечереет. Люди гуще идут от всенощной.
Из бани вышла баба, вся голая, живот висит, груди – тоже, сама семипудовая, матерая, на двойном подбородке ряд бородавок, между голых ног веник, капает вода на снег. От бабы пар столбом, дышит тяжело.
Прохожие гогочут:
– Грех-то омыла-а!
– Тебе што?
– Эй, сватья! Почем мясом торгуешь?
– У, штоб тя в Разбойной уловили!
К бабе подошел черноволосый, с курчавой бородой сын боярский, по зимней малиновой котыге желтые шнуры, шарики-ворворки в узорах петель. Подошел плотно, ущипнул бабу за отвислый живот и, словно выбирая свиное мясо, ткнул концом пальца в разные части пухлого тела.
– Идешь?
– А што даешь?
– Две деньги.
– Не, коли полтину, – иду!
– А дам!
– Деньги в руку, – у меня распашонка в бане.
Парень сунул деньги:
– Сполу бери – остача за ларем!
– Вишь, я босиком, – жди.
Баба завернула в баню и скоро вышла в серой овчинной кортели внакидку, в низких валенках.
– Красавчик, скоро? Ино озябну.
– Окрутим в один упряг.
Оба нырнули за лари.
За ларями женский крик:
– Ой, ба-а-тю-шки!
– Держи, робя! Держи! Экую хватит всем.
– Го-о!
– Охальники-и! Дьявола-а…
– Рожу – накинь тулуп!
– Куса-ется… а, стерва-а!
– Кушак в зубы – ништо-о!
– Кидай!
– Ой, о-о!
– Воло-о-ки…
– Го, браты! Не баба – розвальни…
– Кережа! Ха…
Казак, прислушавшись, шагнул к ларям. За баней, между ларей, у высокого гребня сугроба, в большом ящике с соломой на овчинной кортели лежала валенками вверх распяленная баба – лицо темное, вздутое, глаза выкачены, во рту красная тряпка. Тут же, у ящика, двое рослых парней: один подтягивал кушаком кафтан, другой – штаны. В стороне и, видимо, на страже, лицом к бане, стоял черноволосый боярский сын. Воротник зимнего каптура закрывал шею парня; крутой лоб и уши открыты, он курил трубку, поколачивая зеленым сапогом нога об ногу.
Казак выдернул саблю.
– Эй, сатана, – жонку!
Неподвижная фигура в красном задвигалась. Боярский сын, быстро пятясь и щупая каблуками снег, сверкнул кривой татарской саблей.
– Рубиться? Давай!
В сумраке брызнули искры, звякнула сталь. С двух-трех ударов сабли боярский сын понял врага – бойкими, мелкими шагами отступил за ларь и крикнул:
– Ништо