Стало быть, человеческий интеллект изначально в содружестве с языком погрузил психику в непроглядный мрак озабоченности, в осознание таких неприятностей, как одиночество, тоска по утраченному, страх перед тем, что может произойти, в темное однообразие самого себя; и каждый шаг разума, приближавший к производству и желанному комфорту, расчленял мир, производил кровавую вивисекцию над целостностью переживаний.
Можно, разумеется, отнестись к подобным высказываниям как к метафоре, преувеличению, однако в душе человека, жившего, скажем, 6–7 тысяч лет назад, всякое возведение чувства в идею, абстракцию, происходило долго и переживалось как отступление в бесплотное царство, где обитают неощутимые призраки, уловимые только вниманием, – а в ту пору сосредоточенное внимание требовало гораздо больше усилий. Человек действительно ощущал, как переживаемый им мир разделяется, рассекается, вновь соединяется; жизнь идеи была тогда бесконечно ближе к простой красоте пронизываемого ветрами пейзажа.
Австралийские аборигены настолько остро почувствовали вторжение разума в свой мир, что разделили историю мира на собственно историю и время сновидений; другие народы ощущали это не менее остро, но их катастрофа случилась на несколько тысяч лет раньше, и Время стерло из памяти этносов трагедию «перехода».
Возникновение государственного института стало завершением этого периода на «политическом» уровне. Тщательно разработанная теократия и есть воплощение интеллекта на уровне социальной структуры. На подобную тему много рассуждал Камю. Все тоталитарные режимы (начиная с самых ранних теократий и т. п.) противостояли по природе своей безъязыкому, аморфному опыту Духа. Когда европейское умствование докатилось до марксизма, другие философские школы уже понимали, что тоталитаризм и духовное развитие – вещи несовместимые.
Камю писал: «…марксизм требовал покорить иррациональное начало в человеке… <…> Марксизм стремился к завоеванию тотальности, а сюрреализм, как всякий духовный опыт, стремился к единству. Тотальность может потребовать повиновения от иррационального, если рационального достаточно для обретения господства над миром. Но жажда единства более требовательна. Ей недостаточно, чтобы все было разумным. Она стремится к тому, чтобы рациональное и иррациональное были уравновешены на одном и том же уровне. Нет такого единства, которое предполагало бы саморазрушение».
Упоминаемая Камю «жажда единства» подвигала человека к религии, мистике, ко всеобщему порыву в над-человеческое, где огромность Божественного уничтожает мелкие различия – национальные, традиционные, этнические, политические и проч.
Как видите, интересы духовного развития и интересы государства ни в чем не пересекаются. Государственная идеология поддерживается вполне определенной картиной мира. Картина мира служит, с одной стороны, почвой для идеологии, а с другой – совокупным результатом повседневно используемого