Проснулся он оттого, что кто-то лизнул его в лицо; было тепло и уютно, только жутко пахло псиной, и невозможно было пошевелить ни рукой, ни ногой. Он открыл глаза и увидел, что лежит в своре собак – штук 12-15; все они прижались к нему со всех сторон, а он – посередине, и вся стая смотрит в окно. Занимался рассвет. «Похоже, меня приняли в стаю! Что принесет нам новый день? Что ждет нас впереди? – думал Тимофей, тоже глядя в окно и уже не отделяя свою судьбу от собачьих судеб. – Тепло, уют и конец собачьей жизни, или еще – и не один – день лишений, заброшенности, голода, стужи и борьбы за выживание?»
Придя окончательно в себя, Тимофей сел на пол и гладил каждую собаку; они в свою очередь старались лизнуть его руки, в лицо; слезы неумолимо текли из глаз Тимофея, но он не успевал смахивать их рукой.
Когда окончательно рассвело, он встал, отряхнулся и пошел дальше искать деревню своего друга. Теперь, по свету, нужный ему дом отыскался быстро: в соседней деревне, что километрах в 2-х от места его ночевки. За ним семенила целая свора собак, весело повиливая хвостиками.
Здесь дорожки их судеб разошлись. Тимофея увели в теплую избу, а перед сворой калитку закрыли – огромный кобель на цепи тихо и угрожающе зарычал.
Собак снова ждал холод, бескормица и тряпье в углу одной из комнат заброшенной избы.
Свора повернула назад; не раздалось ни единого звука: они уже смирились с тем, что у них нет и не будет дома, и поняли, что хозяина и на этот раз не будет. Поначалу они шли медленно, постоянно оглядываясь назад, но вскоре вся свора побежала быстрее, больше не оглядываясь. Жизнь принималась такой, какая она есть… – сермяжной и суровой в своем безразличии к чужой судьбе.
Позже Максим, сидя на верхней полке парилки и выслушивая уж в который раз рассказ Тимофея о той ночи, рассказал: «Эту стаю боится вся округа, и никто не решается ходить через ту заброшенную деревню, разве что на машинах проезжают. В той деревне как-то заглох мотор у машины нашего председателя; выйти из машины, чтобы мотор посмотреть, он испугался: свора расселась вокруг машины, злобно рыча. Так он три часа в машине сидел, пока мужики с ружьями не подъехали. Хорошо, что лето было, а то замерз бы насмерть. Все эту стаю собак так и называют – Свора».
Тимофей лежал на нижней полке: на верхнюю ему было нельзя. Ему вообще баня была противопоказана: давление с некоторых пор начало шалить. А шел сюда, чтобы просто повидать друга. Не заметил как, задремал. Снилось ему, что он на четвереньках бредет со всей стаей собак куда-то по бесконечному заснеженному полю, куда глаза глядят, да и те мешает широко открыть леденящий и пронизывающий ветер навстречу, а впереди, кроме белого снега, – ни-ч-е-го, как ничего хорошего в их судьбе – никаких надежд…
«Так