– Ну что? Как дела с твоей рукописью? С той, «Легче воздуха…». Напечатают? Ну что же ты молчишь?
– Понимаешь ли, никто ничего мне не сказал. Им там не до меня, владелец издательства вчера умер. Ночью. Совершенно неожиданно – лег спать и не проснулся. Вроде сердечный приступ. Все говорят – легкая смерть. Жена его утром проснулась, а он – уже…
– Вот ужас, а? Беда…
– Н-да… Бедлам там у них сейчас страшный, полный бедлам. Где рукопись – неизвестно, да и не искал никто. Кого она сейчас интересует? Я так думаю, потеряна она, не найти. Потеряна окончательно. Ну ничего, я еще распечатаю. Человека вот жалко. Он неплохой мужик был, правда. На самом деле…
– Бедный он и бедная жена. Представляешь, вот так проснуться и… А рукопись твоя – я ее наизусть помню. И даже если бы она совсем-совсем потерялась – не страшно.
Потом прижалась ко мне, улыбнулась и произнесла престранную фразу:
– Ах, милый мой, если бы ты только мог любить меня поменьше.
– Это как? Почему?
– Потому что все всегда кончается. И я не переживу, если…
– Ну уж это нет, дудки. Бог не допустит. Да и я не допущу тоже. Я могу, ты же меня знаешь.
– Я знаю тебя. Я знаю про тебя все…
Потом мы долго сидели в нашем любимом кресле. Я в кресле, а ты у меня на коленях. Твои губы искали мой голос. Ты прямо так и сказала:
– Говори со мной, а я буду целовать твой голос.
И я снова рассказывал про книгу, про нас с тобой и вообще про все. И было ужасно щекотно от твоих губ. А когда ты уснула, я поднялся и отнес тебя в спальню и смотрел на тебя спящую. И вдруг понял, что это такое: любить тебя меньше. О чем это…
Дело ведь даже не в будущем, все гораздо проще. Ты боишься настоящего, нашего, сиюминутного настоящего. Того, что невозможно испытывать восторг каждую минуту, всегда. Есть быт, работа, болезни, десятки и сотни других – важных и не очень – дел, мелочей. А если думаешь все время только об одном…
Ты сказала мне как-то:
– Не хочу тебя растерять…
Это ведь когда – по кусочкам. Рассыпать.
И еще:
– Тебя во мне столько, что ничего больше и не умещается.
А когда возникал разговор о детях, ты сразу испуганно замолкала, и я замолкал тоже. Ведь сначала была – ты. И потом тоже – ты. Хотя, конечно, я мужчина, я сделан по-другому. Просто по самой природе вещей в меня вмещалось еще многое. Сначала. Пока я не стал все больше и больше замыкаться на тебе. Короткое замыкание – в самом прямом смысле. И ты меня тормошила и отвлекала сама от себя. Может, беспокоилась за меня, может, за себя, – ведь зависеть гораздо удобней, чем быть за кого-то в ответе. Ты и не умела никогда быть в ответе. Зато как ты умела – любить.
Именно поэтому легче воздуха мои мысли о тебе.
Если бы не сквозняк.
Если бы…
Впрочем,