Я тупо спросил: «Ну и что?» – «Как что?! В баре есть телевизор!» – «Боже, какое счастье, – говорю. – И что дальше?» Тогда Тим выложил главный козырь: «А по телевизору футбол. Сегодня наши играют!»
Мне сразу представилось, как Сиси Хамфри после пятой порции виски, заглушаемый воплями футбольных фанатов, в шестой или седьмой раз описывает нам свои фехтовальные рекорды и с горящим взором доказывает, кто сейчас лучший писатель Канады.
Наверно, я выглядел как злобный заспанный мудак, когда ответил: «Вообще говоря, это „ваши“ играют, а не „наши“. Но мне без разницы. Вы идите в бар, я здесь посторожу».
И они ушли.
Я ещё немного поторчал за компьютером и вдруг прямо физически почувствовал, что теперь я один – на весь огромный замок. Ну, не считая вечно спящей филиппинки в дальнем конце коридора; Эми по вечерам увозил бойфренд, а горничные уезжали ночевать к себе домой, в Эдинбург и Ньюкасл.
Зачем-то я запер дверь своей комнаты, хотя обычно этого не делал, и отправился гулять по замку. С полутёмного последнего этажа спустился по винтовой лестнице, ещё более тёмной. Слабый свет пробивался только из каминного зала: там всю ночь горела настольная лампа, как бы дежурная, в помощь лунатикам или бессонным шатунам вроде меня.
В отсутствие людей эти комнаты словно бы закрывали глаза и уходили в себя, на полтысячи лет в глубину, в свою отрешённую давность, наглухо закрытую, как дубовые шкафы грандиозных размеров, стоящие вдоль стен. Я каждый день проходил мимо этих шкафов и только сейчас поймал себя на стыдном, почти воровском желании заглянуть внутрь: а что там? Что в них может лежать?
Я дал себе слово ничего не трогать – только посмотреть.
Один из нижних ящиков, выбранный случайно, скрывал в себе столовые приборы неопознанного назначения: например, вилки размером с мою руку. Что за гулливеры здесь обедали?
В другом ящике, тоже открытом наугад, тосковали старинные гербарии, пропылённые и рассохшиеся до состояния праха.
Уже без особого интереса я подошёл к дальнему угловому комоду, выдвинул ещё один ящик – и он дохнул мне в лицо пронзительной смесью вереска с имбирём. Там лежало женское бельё – мёртвой нетронутой стопкой. И на бездыханной, изжелта-серой ткани я вдруг увидел кружево со знакомым узором, сплющенное и ссохшееся, как тот гербарий. Но ещё достовернее был запах: одновременно терпкий, медовый и острый.
Я быстро задвинул ящик, постоял с минуту и пошёл назад к себе в комнату, непроизвольно ускоряя шаг. Не знаю, что меня подгоняло, но уже на лестнице, в герметичной каменной тишине я совершенно отчётливо услышал, как меня кто-то зовёт по имени. Звук был таким глухим, будто кричали очень издалека, с невидимого берега реки, а я был на противоположном берегу,